Леонид Филатов - Три рассказа без названия (сборник)
На перроне пахло давленой вишней, гудроном и еще чем-то, – неуловимым, горьковатым, тревожащим ноздри, – чем пахнут все южные города. Гордынского нигде не было. «Ну что ж, так оно и должно быть, – с закипающей злостью сказал себе Синюхаев. – Так тебе и надо, старый чудило!»
Он заставил себя минут пять послоняться по перрону, досчитать до трехсот, потом до пятисот, потом до тысячи. И когда пытался уговорить себя, в конце перрона появилась тощая фигура Гордынского. Небо было густо оранжевым, и Синюхаев видел только его черный силуэт с оплавленными солнцем краями, но сразу же безошибочно понял, что это именно он. Никто больше не мог передвигаться такой неряшливо размашистой походкой, как попало выбрасывая вперед ноги и точно не заботясь о том, куда упадут ступни.
Гордынский подскакивал к вагонам, заглядывал в окна, спрашивал что-то у проводниц, затем вдруг остановился посреди перрона – увидел Синюхаева – и нелепыми прыжками, словно испуганная кем-то борзая, кинулся к Синюхаеву.
Внешне Саша мало изменился, та же…………………….кадыкастая плохо выбритая шея (этим он отличался еще в юности), делавшая его похожим на нестрашного грифа, та же улыбка на все тридцать два (только теперь………………..коронки), те же антрацитовые глаза, только глянец их, прежде влажный и блестящий, теперь был точно припудрен пылью.
* * *До этого утра Синюхаев и не подозревал, что у его собственного дверного звонка такой омерзительный голос. Звонок пребывал в бездействии уже года три – как-то так получалось, что нужды в нем особой не было. Гости в этот дом забредали редко, а в последние годы и вовсе никто не заглядывал. Соседи не отваживались даже на короткие визиты, нюхом чуяли, что хозяева ничьей дружбы не ищут. Сам же Синюхаев и его супруга Зинулик к помощи звонка обыкновенно не прибегали, у каждого из них был собственный ключ.
Поэтому, услыхав в своей квартире странный булькающий звук, Синюхаев неприятно поразился: возможно ли, чтобы у него в доме был такой противный дверной звонок? Открытие это настолько уязвило его самолюбие, что он даже не задался вопросом, кого это там принесло в такую рань, и продолжал автоматически шаркать электробритвой по давно уже гладкому подбородку.
Срамотища, а не звонок, уныло размышлял Синюхаев. Блямкает, как испорченный унитаз. Вот у Гордынского замечательный звонок, музыкальный. Звонит на мотив «Подмосковных вечеров». Хорошо бы заказать такой же. Только с другой мелодией. Выбрать что-нибудь из классики. Но известное, чтобы все узнавали. Скажем, «Соловей» композитора Алябьева. Денег, конечно, уйдет уйма, но ведь сейчас задаром и голуби не летают.
В проеме двери мелькнул халатик свирепой расцветки – оранжевые пятна по желтому полю – это Зинулик проследовала в прихожую, решила-таки поинтересоваться, кого там черт принес. Ягуаровый халатик был предметом Зинуликовой гордости. Привезла она его из Болгарии, где была в туристической поездке, но всем почему-то говорила, что купила его в ГДР. Видимо, Болгария была в представлении Зинулика не бог весть какой заграницей – каждый второй говорит по-русски! – а вот к ГДР она относилась с уважением – и язык у них непонятный, и туфли они выпускают замечательные, и наши к ним ездят реже.
Синюхаев выплеснул на лицо полную горсть ядреного лосьона, пошлепал себя по сизым щекам, выдавил свежий угорь и, не шибко довольный собой, вышел наконец из ванной.
* * *Телеграмма пришла в пятницу утром. Синюхаев успел уже постоять под душем, побриться и проглотить яичницу, когда булькнул дверной звонок – именно булькнул, теперь в моде такие звонки – и Зинулик, недоуменно подняв брови, проследовала в прихожую. Вернулась она секунд через десять и молча положила перед Синюхаевым телеграмму.
Синюхаев допивал смородинный морс и, скосив глаза, пытался вникнуть в телеграммные строчки. «Прошу приезжай срочно будет поздно адрес красноармейская 19 квартира 43 телеграфируй я встречу Саша».
Это было странно. Вот уже года три Синюхаевы не получали вообще никаких телеграмм, а уж таких и вовсе никогда. Сашка Гордынский, фронтовой дружок Синюхаева, писал до прошлого года аккуратно, – в канун каждого праздника от него приходило по открытке, – а потом вдруг сообщил, что женился и надолго замолчал.
Сослуживцы Синюхаева, бывавшие в Околоморске, где жил Сашка, пытались навести о нем справки (по просьбе Синюхаева, разумеется), но так ничего толком и не прояснили. Говорили, что работает Гордынский то ли заведующим городским фотоателье, то ли директором какого-то Дворца культуры, и что жена у него красивая и молодая, моложе самого Гордынского лет эдак на тридцать. В последнее Синюхаев поверил легко – Гордынский и в юности охотился только за молоденькими, женщины старше его самого были ему не по вкусу.
Синюхаев покончил с морсом и углубился в телеграмму всерьез. С минуту он изучал ее, как некую картинку с секретом, где среди извилистых линий дерева нужно найти спрятавшуюся белку. Но так ничего и не уразумев, поднял глаза на Зинулика.
Зинулик была женщиной рассудительной и дальновидной. Синюхаев убедился в этом на собственном опыте. Она всегда могла предугадать, что может случиться, если сделать то-то и то-то.
– Допился до синих чертей, – с ленцой человека, видящего всех насквозь, изрекла Зинулик, – вот дурью-то и мучится. Раз телеграмму сам давал, стало быть, ничего с ним нету такого. Алкаш, он есть алкаш.
Трясясь в автобусе, Синюхаев еще и еще раз прикинул все возможные объяснения этакой Сашиной странности и пришел к выводу, что Зинулик в общем и целом права.
Это, конечно, эгоизм и распущенность – посылать такие телеграммы. Что значит «будет поздно?» Если бы заболел – тогда еще куда ни шло. А то ведь нет никакой болезни. Телеграфируй, говори, я встречу. Стало быть, если и хворает, то не в лежку.
А у людей работа, дела, то да сё. Паркет вот перестилать надо. И дорога тоже будь здоров. Часов семь – не меньше, и то, если скорый. Нет, надо будет ему написать, что такие вещи не делаются, слава богу, уже не по пятнадцати лет, пора уже научиться и головой думать.
На какое-то время Синюхаев успокоился и даже вроде забыл о телеграмме. Однако, находясь уже на службе, даже не отдавая себе отчета, что он такое делает, вдруг кинулся к начальнику, намолол что-то жалостливое насчет поликлиники, и отправился на вокзал.
С билетами в Околоморск уладилось без хлопот – курортный сезон стремительно шел на убыль. По дороге домой Синюхаев забежал на почту и отправил Гордынскому телеграмму: выезжаю мол, встречай, поезд такой-то. Потом не выдержал и добавил: что случилось?
Зинулик восприняла новость хоть и без энтузиазма, однако и без недовольства, знала, что Синюхаев все равно не успокоится, пока досконально не выяснит что и как.
Молча побросала Синюхаевские трусы и майки в полотняный чемоданчик – этот чемоданчик Синюхаев обычно брал с собой в командировки – и, вручая его Синюхаеву, сказала, будто между прочим: «Плащики там хорошие в Околоморске. Синие и коричневые. Ритка вот себе и дочке привезла. Попадутся – бери. А то осень уже, а я голая».
Соседи по купе у Синюхаева оказались неудобные – двое пацанов и девчонка, видимо, студенты, народ и вообще-то шумный, а тут еще и пьяненький. Можно было бы, конечно, пригласить проводницу, та бы их в момент утихомирила, но Синюхаеву как-то не хотелось ни с кем ссориться, да и не до этого.
Он безропотно забрался на верхнюю полку, повернулся лицом к перегородке и принялся размышлять. Занятие это любил. Не потому, что надеялся выдумать нечто эдакое, а так, без всякой цели, из одного только удовольствия раскладывать по полочкам причины и следствия. Сегодня ему думалось только о Сашке Гордынском.
Познакомился он с Сашкой в самом конце войны, в госпитале. Самого Синюхаева привезли туда с вывороченной ключицей и поврежденной кистью левой руки. У Сашки же ранение было легкое – пуля пробила плечо, только мякоть, не задев кости.
Худющий, черноглазый, с улыбкой на все тридцать два, Гордынский с первого же дня влюбил в себя всю женскую половину медперсонала. Нельзя сказать, чтобы он был сильно нахален и к кому-то специально приставал – нет, просто сестры, подходя к Сашкиной койке, вдруг густо пунцовели и избегали смотреть ему в глаза.
Была там, в госпитале, одна симпатичная сестричка, Мила ее звали, да, кажется, Мила, а может, и Зина, это теперь уже не важно. Крепенькая была такая блондиночка, и надо лбом аккуратный тугой валик из волос. Такую прическу многие тогда носили и ничего в ней удивительно не было, но Миле это шло как никому, и она, к несчастью, это знала…
Синюхаев шел на поправку и охмурял ее целых две недели. Дело вроде бы слаживалось, во всяком случае, Мила явно выделяла Синюхаева из всех его соседей по палате. Но тут появился Гордынский, и, конечно же, все пошло прахом. Какое-то время Синюхаев надеялся, что это все так, перемигивания и перешептывания, дальше разговоров дело не зайдет – Мила была строгих правил, и у нее был жених – но когда однажды она вошла в палату с каменным лицом, подчеркнуто не глядя на Сашку, а тот вдруг уткнулся в шахматный справочник, хотя сроду в шахматы не играл, – Синюхаев безошибочным путем определил: произошло!
