Вольфганг Борхерт - За дверью
(Чудовищный шум. Члены семьи полковника возбужденно кричат, перебивая друг друга.)
Зять. Держи лампу!
Дочь. Спасите! Свет погас! Мамочка разбила лампу!
Полковник. Тише, дети!
Мать. Да зажгите свет!
Зять. Где эта лампа?
Полковник. Вот. Вот же она.
Мать. Ну, слава Богу, свет.
Зять. Мужик-то свалил. И, похоже, наш приятель нечист на руку.
Дочь. Одна, две, три – четыре. Нет, все на месте. Только блюдо разбили.
Полковник. Вот черт, чем же он мог поживиться?
Зять. Может, и впрямь просто псих?
Дочь. Нет, гляньте! Бутылка пропала.
Мать. Боже, отец, твой чудесный ром!
Дочь. И полбуханки еще!
Полковник. Что, и хлеб?
Мать. Он и хлеб унес? Хлеб-то ему на что?
Зять. Может, он решил его съесть. Или обменять. Напугал из-за пустяка, придурок.
Дочь. Да, наверное, он его съест.
Мать. Конечно, но – всухомятку?
(Скрипит и захлопывается дверь.)
Бэкманн (опять на улице. Булькает бутылка). Верно говорят. (Пьянея все больше.) Будем здоровы! Согревает. Нет, верно говорят. Будем! И зачем притворяться, будто мы оплакиваем мертвых, когда они нам чуть не на голову сели? Верно говорят! Мертвецов наросло выше крыши. Вчера десять миллионов. Сегодня уже тридцать. А завтра какой-нибудь молодец возьмет и вообще взорвет целых полсвета. А на следующей неделе отыщется еще один, который в пять секунд отравит оставшихся каким-нибудь ядом. И мы расстраиваемся! Будем! у меня поганое предчувствие, что все мы потом опять встретимся на другой планете. Будем! Верно говорят. Пойду в цирк. Точно, парень. Полковник-то хохотал до полусмерти. Сказал, мне на сцену надо. Хромой, в шинели, с такой рожей, в таких очках и с таким бобриком на башке. Полковник верно говорит. Публика лопнет со смеху! Будем! Да здравствует полковник! Он вернул меня к жизни! Хайль, господин полковник! Будем! да здравствует кровь! Да здравствует тот, кто смеется над мертвыми! Пойду в цирк, народ помрет со смеху, если и впрямь с умом взяться – с кровью и кучей покойников. Давай, хлебни еще, будем. Шнапс вернул меня к жизни! Мои мозги утопли! Будем! (Величественно и пьяно.) У кого есть шнапс, или постель, или девчонка, тот видит последний сон! Утром уже может быть поздно! Путь построит себе Ноев Ковчег из этого сна и воспарит над ужаснейшим, пьющий и поющий, прочь, в вечную Тьму. Остальные потонут в страхе и отчаянии. У кого шнапс – тот спасен! Будем! Да здравствует кровавый полковник! Да здравствует ответственность! Хайль! Я иду в цирк! Да здравствует цирк! Весь этот огромный цирк!
СЦЕНА IV
Директор (очень убежденно). Видите ли, именно сейчас нам в искусстве так нужна молодежь, которая заняла бы активную позицию по всем вопросам. Мужественная, мыслящая очень трезво…
Бэкманн (про себя). Да, правильно, они должны быть совершенно трезвыми.
Директор. …революционная молодежь. Нам нужен Талант, равный Шиллеру! Он своих «Разбойников» написал в двадцать лет. Новый Граббе, новый Генрих Гейне – вот кто нам нужен. Действенный, великий Талант! Неромантичная, крепкая, практичная молодежь, которая смелопосмотрит в глаза всем тяготам жизни, несентиментальная, объективная, думающая. Нам нужны молодые – поколение, которое видит мир, как есть, и любит его таким. Которое высоко ценит правду, строит планы, рождает идеи. Нам не нужна глубокомысленная мудрость. Бога ради, ничего законченного, зрелого и уравновешенного. Это должен быть крик, выкрик их сердец, вопрос, надежда, голод!
Бэкманн (про себя). Голод – это есть, точно.
Директор. Но молодой должна быть эта молодежь, пылкой, мужественной. Именно в искусстве! Посмотрите на меня: я с семнадцати лет на подмостках, я успел показать мещанам зубы и попортить им нервы. Чего нам недостает, так это авангардистов: будничное, беспросветно-серое лицо нашего времени они сделали своим оружием.
Бэкманн (про себя). Да, да, снова сделали оружием. Лица. Винтовки. Призраков. Что-нибудь всегда будет оружием.
Директор. Кстати, о лицах. Вы зачем носите эту пародию на очки? Где Вы только ее достали? От этой штуки кто угодно станет заикой. Совершенно жуткое приспособление, вот это вот, у Вас на носу.
Бэкманн (автоматически). Ну да, мои противогазные очки. Нам, очкарикам, их выдали на фронте, чтоб мы даже в противогазе могли разглядеть неприятеля и уничтожить.
Директор. Но война давно кончилась! Мы уже давно живем совершенно мирной жизнью! А Вы все еще в этом военном костюме.
Бэкманн. Вы не должны на меня сердиться. Я только два дня как из Сибири. Два дня? Да, два!
Директор. Сибирь? Жуть, правда? Жуть. Да, война! Но эти очки – у Вас что, других нет?
Бэкманн. Хорошо хоть такие. Они – мое спасение. И другого спасенья – нет, то есть, других очков нет.
Директор. Что ж Вы, лапушка, сразу не озаботились?
Бэкманн. Где, в Сибири?
Директор. Ах, ну да. Эта дурацкая Сибирь! Видите, а я вот припас для себя. Да, милый мой! Я счастливый обладатель трех пар великолепных, первоклассных очков в роговой оправе. Настоящий рог, между прочим! Вот: желтоватые – это для работы. Совсем незаметные – для выхода в свет. А еще одни – для вечеров, для сцены. Понимаете, в тяжелой, черной, роговой оправе. Это, знаете ли, производит впечатление: высший класс!
Бэкманн. А мне даже не на что выменять у Вас хоть одну. Я сам чувствую себя таким чужим и таким нескладным. А со стороны это должно выглядеть идиотски, идиотски, но что же делать? Не могли бы Вы мне хоть какие-нибудь…
Директор. О чем это Вы, мой милый? Я не могу расстаться ни с одними. От очков зависят мои мысли, мои действия, мои настроения.
Бэкманн. Ну да, понимаю: мои тоже. И шнапс бывает не каждый день. А когда он кончается, жизнь становится как свиная щетина – жесткая, серая и никчемная. Но для сцены эти дурацкие очки вполне подойдут.
Директор. Это почему?
Бэкманн. Потому что забавно. Ведь люди помрут со смеху, когда увидят меня в таких очках. И потом еще – стрижка и шинель. И рожа – оцените мою рожу! Все это дико смешно, правда?
Директор (насторожился). Смешно? Это – смешно? Да у зрителей смех в горле застрянет, лапушка. У них волосы дыбом встанут от Вашего вида. Волосы дыбом от такого явления с того света. А публика, в конце концов, хочет искусства, хочет воспарить и наслаждаться и не желает видеть никаких окоченелых призраков. Нет, в таком виде Вас нельзя выпускать. Нечто гениальное, блистательное и радостное – вот что мы должны дать людям. Позитивное, позитивное, друг мой! Вспомните Гете! Вспомните Моцарта! Орлеанская дева, Рихард Вагнер, Шмелинг, Ширли Тампль!
Бэкманн. Против таких имен мне, конечно, нечего противопоставить. Я всего лишь Бэкманн. Уберите «Б» – вообще останется «экманн» – «бездельник».
Директор. Бэкманн? Бэкманн? Что-то не слыхал? Или Вы работали под псевдонимом?
Бэкманн. Нет, я только пришел. Я новичок.
Директор (совершенно меняя тон). Ах Вы новичок? Ну знаете, в жизни так не бывает. У Вас очень примитивный взгляд на вещи. Взять и просто прийти – так карьеру не делают. Вы же недооцениваете ответственности перед нами, предпринимателями. Выпустить новичка -это ж провал. Публике нужно имя.
Бэкманн. Гете, Шмелинг, Ширли Тампль или что-то такое, да?
Директор. Хотя бы. Но начинающий? Новенький, неизвестный? Сколько Вам лет?
Бэкманн. Двадцать пять.
Директор. Вот видите. Пусть-ка Вас еще жизнь поучит,молодой человек. Вы ж ее и не нюхали пока. Испытайте, почем фунт лиха. Что Вы делали до сих пор?
Бэкманн. Ничего. Воевал: голодал. Замерзал. Стрелял: воевал. И все.
Директор. И все? По-вашему, это дело? Вам надо дорасти до жизненного поля битвы, друг мой. Поработайте. Сделайте себе имя. И тогда мы представим Вас во всей красе. Наберитесь опыта, тогда и приходите. Станьте кем-нибудь!
Бэкманн (до этого момента он был тих и спокоен, но теперь мало помалу выходит из себя). А где мне начать? Где? Должен хоть кто-то дать человеку шанс. Ведь начинающему надо где-то начать. И в России нас учила не жизнь, а металл, только металл. Жесткий, горячий, бездушный металл. Где нам было начинать? Где? Мы же и хотим теперь наконец-то начать! Умник!
