Галина Щербакова - Будут неприятности (сборник)
И худая стащила с Оли подушку, и все увидели, что Оля плачет.
Начался скандал.
– Лучше б ты подавилась своим гематогеном! – кричала великанша Лорка. – Может, умней бы стала. Чего пришли?
– Мы к ним, как к людям, – закричала одна из пришедших.
– А кто вас звал? Кто? – верещала татарка Фатя, телом закрывая Олю.
– Скажите! – возмутилась худая. – Это наш дом, как и ваш. Звать! Вас тут, дур, Клавдя заслюнявила… В артистки они уже не идут. Принцессы вонючие! Ну валяй на шпалы! Валяй!
– Не твое дело! – Лицо Оли было мокрым от слез. – Ты там была? Была? Может, шпалы в сто раз лучше!
– Ага! Ага! – кричала худая. – Лучше! То-то, я гляжу, нет артистов… Все на шпалах. Удушу тебя, дуру, как котенка, удушу… Чем дураком жить, лучше смерть.
– Девочки! – кричала Муха. – Девочки! Да ну вас всех! Клавдя бежит!
Птицей влетела растрепанная Клавдия Ивановна с противнем.
– Господи! – сказала она. – Миленькие мои! Пришли… А я как чувствовала… Семечек нажарила целых пять стаканов…
Девчонки заворковали, будто ничего и не было.
Все грызут семечки. Оля лежит, повернувшись ко всем спиной. Но ведь разговор – для нее.
– Наломаешься за смену, – говорит худая. – А мастер у нас – собака. Сколько раз воды выйдешь попить, столько и гавкнет… А то еще манеру взял – обнюхивать. Паразит… Чтоб не пили, не курили.
– Учитесь, дуры, – говорит другая, стриженная под мальчика. – Ученье – свет, неученых – тьма… Когда рожу…
– Что? – кричит Клавдия Ивановна.
– Когда рожу, – повторяет стриженая, – сразу буду учить читать и писать… И лупить буду, если что…
– Сначала надо выйти замуж, – уточняет Клавдия Ивановна.
– Это я еще посмотрю, – говорит стриженая. – Это еще вопрос с очень большой буквы…
– Ну что ты такое говоришь? – возмущается Клавдия Ивановна.
– Правду она говорит, – почти вместе говорят девчонки. – Вы, Клавдия Ивановна, жизни не знаете…
Клавдия Ивановна теряется. Есть в бывших детдомовках какая-то ей недоступная правда, она это видит, но понять не может или боится этой правды.
– Девочки, – шепчет она, – во все времена люди были хорошие и плохие… И мужчины были всякие… А ребенка так нельзя, ни с того ни с сего… От этого беда…
– А чего вы замуж не вышли? – грубовато спрашивает худая. – У вас же лицо хорошее было смолоду и фигура вполне… Это вы сейчас располнели…
Оля резко села.
– А ты чего такая худая? – кричит она. – У тебя солитер? Все ему идет?
– Ты что, спятила? – растерялась худая. – Чего кидаешься? Что я такое спросила?
– Девочки, – говорит тихо Клавдия Ивановна. – Не за кого было… Я же никуда из детдома… С сорок первого… А у нас все женщины… Честно скажу… Я бы, конечно, вышла, если бы кто был… Молодая была, как вы… На химические стройки хотела… Записалась даже… А подруга моя лучшая, с трех лет вместе, тяжело заболела… Полиомиелитом… Я и осталась… При ней…
– А где она сейчас? – спросила Оля.
– Отравилась, когда ей исполнилось восемнадцать лет. Тогда еще плохо лечили…
– А как она отравилась? – деловито спросила худая.
Испугалась вопроса Клавдия Ивановна. Девочкам-гостям всем сейчас по восемнадцать. Вдруг неспроста вопрос? Смотрят сурово, понуждающе.
– Как? – повторила Оля.
Пятнами пошла Клавдия Ивановна от испуга, от своей педагогической недальнозоркости. Разве ж можно про такое рассказывать? Замахала руками.
– Девочки, девочки, – забормотала она. – Не надо про это! Чего, дура, вспомнила, сама не знаю…
– Все-таки как? – повторила Оля.
– Лекарствами, – тихо сказала Клавдия Ивановна. – Не знаю какими… Ей много прописывали… Но это, девочки, не выход был, не выход… Разве ж можно так с жизнью? Она дается все-таки один раз…
– Правильно сделала, – сказала худая. – Какая жизнь у калеки?
– Трудная, плохая, но жизнь! Девочки, жизнь! – страстно говорила Клавдия Ивановна. – И я у нее была, я бы сроду ее не оставила… Она меня освободить хотела, а сделала сиротой… Она ведь была мне и мамой, и сестрой, и дочкой… А оставила одну… Большой она грех совершила, девочки, большой грех… Слово, конечно, я употребляю не то, но просто другого нету… Девочки мои! Ну, как вам сказать? Человек в человеке ведь прорастает… Никто не сам по себе… Все друг в друге… И друг другу нужны… Все! Хватит про это!
Хотела что-то сказать худая, рот даже открыла, и, конечно, для противоречия, но почему-то остановилась.
Лицо у Клавдии Ивановны выражало такую печаль и мольбу, что худая вздохнула и сказала:
– Не надо так не надо… Но ты, дура, – закричала она на Олю, – не выдрючивайся! Взяли – играй! Вдруг это твое дело? Артисткой же, не маляром!
Иван Иванович ждал Олю возле школы. Она увидела его и решила обойти. Нырнула в дырку в заборе, вынырнула, а он стоит возле дырки и смеется.
– Понимаешь, какая штука, – сказал он. – По дыркам в заборе я специалист. Так от меня не уйти.
– А как? – спросила Оля.
– Не тот вопрос. Зачем, спросил бы я… И ответил бы – незачем.
Главный прижал Олю к себе и сказал:
– Пожалуйста! Умоляю! Говори по тексту!
Оля в павильоне. Собака лежит на подстилке. Актриса, играющая бабушку, сидит в кресле. Рядом с ней вальяжный пожилой господин. Гример его пудрит. Оля с неприязнью смотрит на это.
Подошла к собаке, села на корточки, гладит ее.
– Лэди! Лэди! – Собака лизнула ей пальцы.
Собачник, стоящий в стороне, в полном восторге.
– Воспитанная псина! Я ее сразу выбрал. – Оля посмотрела на него с ненавистью, а он ей улыбался, как родной, просто весь светился. – И чистотка! Никаких у нее сил, а блюдет себя.
Репетируется сцена.
Актрисе-бабушке закапывают что-то в глаза, чтобы потоком шли слезы. Рядом с ней вальяжный господин.
– Гнусавьте! – говорит Главный. – Вы несколько дней с больной собакой и уже дошли. Вам не дышится, вам не смотрится… Жить, одним словом, не хочется… Ну, давайте… В темпе.
– Моя дорогая! – это уже по роли говорит вальяжный. – Так же нельзя! Береги себя. Нет проблемы – человек или собака.
– Нет проблемы! – очень похоже передразнивает его Оля.
– Она должна это говорить? – растерянно спрашивает вальяжный у Главного, который, обхватив голову руками, рухнул в кресло.
– Опять и снова! – говорит он. – Ну что у вас в тексте?
– Бабуля, милая! – бубнит Оля. – Олег Николаевич прав. Езжай к себе. Я останусь с ней. Ты не бойся. Буду звонить тебе утром и вечером… Ну что я, маленькая?
– Вот сколько у тебя замечательных человеческих слов… – шумит Главный. – Ты остаешься с больной собакой. Ты отпускаешь больную бабушку. Ты – хорошая. Поняла? Хорошая!
– Но я же знаю. Что она задумала… Я ведь слышала телефонный разговор с ветлечебницей. Такая подлость, а я ей «милая»? Какая же я хорошая?.. Они все подлые…
– Но ты же видишь, что собака больная? Видишь?
– Ну и что? – говорит Оля. – Если больной, так уже никому не нужен? Она ж, смотрите, все понимает. – И будто в доказательство Лэди тихонько тявкнула.
– Она права, – говорит Актриса-бабушка. – Я должна ее обмануть, чтобы усыпить собаку… А так получается, что она, хоть и маленькая, а уже дерьмо в проруби… И потом… Она права… У меня любовник. Это нигде не сказано, но так играется. В пятнадцать лет это должно казаться страшным грехом… Ей это должно быть просто противно. А если этого нет, то – мрак. Так, дите, или нет?
Оля как съежилась от слова «любовник», так и стоит.
– Она играет девочку, – стонет Главный, – которая все понимает… Девочка двадцатого века! Вот она кто! Конец двадцатого! Сексуальная революция уже была.
– Фу! – сказала Актриса. – У тебя, дружок, язык.
– Хорошо, – сказала Оля. – Я поняла.
Играется сцена.
– Бабуля, милая!
Откуда что в ней взялось? Оля шла к «бабушке», переступив через собаку. При словах «Олег Николаевич прав» она заговорщицки-дружески коснулась его, а «езжай к себе» она говорила уже чуть не на коленях перед «бабушкой».
И мы видим гаденькую, хитрую девчонку, которая уговаривает бабушку уехать, потому что так ей почему-то выгодней, удобней, а и собака, и астма – просто предлог.
Все потрясены. Точно произнесенный текст и точно найденный характер, который, оказывается, разрушает весь задуманный благостный фильм.
Иван Иванович беззвучно смеется в стороне.
– Все правильно, – сказала Актриса-бабушка. – Такой и должна быть эта девчонка. У этих, нынешних, стайеров-спринтеров дети – переступающие через все!
– Она должна быть хорошей по логике сценария, – кричит Главный. – Ведь она в конце концов совершает почти подвиг…
– Никакого подвига! – сказала Оля. – Я попробовала это сделать… Когда на тебя едет машина, ты инстинктивно отступаешь и прикрываешь своим телом того, кто позади тебя…
– Как пробовала? – растерялся Главный. – Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что никакого подвига не было… Это она так представила, что кого-то там прикрыла… Моя Оля всегда знает, чего хочет… Она подлая… Подлая… Подлая…
![Юлия Добровольская - Голос ангела [cборник]](/uploads/posts/books/128882/128882.jpg)
