Борис Акунин - Весь мир театр
— Вы про честность уже объяснили, — изо всех сил стараясь не расхохотаться, сказала она. — Когда дали формулировку брака.
Они шли по коридору артистического этажа, до ее уборной оставалось несколько шагов.
— Я вам не только себя предлагаю. — Шустров взял ее за руку, остановил. — Я положу к вашим ногам весь мир. Он будет наш — мой и ваш. Вас он будет любить, а я его буду доить.
— Как это «доить»? — она подумала, что ослышалась.
— Как корову, за вымя. А молоко станем пить вместе.
Они пошли дальше. Настроение Элизы вдруг изменилось. Ей уже не было смешно. И дразнить Шустрова тоже расхотелось.
«А что, если мне его Бог послал? — думала Элиза. — Чтобы спасти от страшного греха. Ведь я собираюсь из страха, из эгоизма рисковать жизнью влюбленного мальчика. Андрей Гордеевич — не зеленый юнец. Он сумеет защитить свою суженую».
Она повернула ручку двери и удивилась — комната была заперта.
— Должно быть, уборщик закрыл. Надо взять ключ со щита.
Терпеливо, по видимости совершенно спокойно миллионер ждал ответа.
— Есть одно осложнение, — не поднимая глаз, сказала Элиза, когда вернулась. — Формально я замужем.
— Знаю, мне докладывали. Муж, отставной гвардии ротмистр хан Альтаирский, не дает вам развод. — Шустров слегка двинул плечом. — Это проблема, но всякая проблема имеет решение. У очень трудной проблемы может быть очень дорогое решение, но оно есть всегда.
— Вы думаете от него откупиться?!
«А в самом деле? Чингиз-хан привык жить на широкую ногу, он любит роскошь… Нет, откажется. Злоба в нем сильнее алчности…»
Вслух она произнесла:
— У вас ничего не выйдет.
— Так не бывает, — уверенно отвечал он. — У меня всегда что-нибудь выходит. Обычно именно то, к чему я стремлюсь.
Элиза вспомнила слухи, ходившие в труппе: о том, как безжалостно и энергично шел этот купеческий сынок к огромному богатству. Наверняка он повидал всякое, преодолел множество преград и опасностей. Серьезный человек! Такой слов на ветер бросать не станет. Вот кому, наверное, можно рассказать о Чингиз-хане правду…
— Я займусь вопросом вашей юридической свободы, как только получу на это право — в качестве вашего жениха.
Он снова взял ее руку, поглядел, будто решая — поцеловать, не поцеловать. Не поцеловал — пожал.
— Мне нужно всё обдумать… Как следует, — слабым голосом молвила она.
— Естественно. Каждое важное решение нужно всесторонне взвешивать. Три недели на обдумывание вам хватит?
Ее ладонь он выпустил — как вещь, в права владения которой пока еще не вступил.
— Почему именно три недели?
— Двадцать один день. Это число приносит мне удачу.
Впервые с тех пор, как она знала Андрея Гордеевича, он улыбнулся. Это поразило ее не меньше, чем если бы в небе средь темной ночи вдруг выглянуло солнце.
Только в это мгновение Элиза дрогнула сердцем.
Он не арифмометр! Он живой человек! Его придется любить. И что, если он захочет детей? Ведь «плодотворное сотрудничество, именуемое браком» действительно приносит плоды. Миллионеры вечно желают иметь наследников.
— Хорошо. Я подумаю…
Она повернула ключ, открыла дверь — и в нос ударило запахом смерти. Элиза закричала, зажмурила глаза, но они успели воспринять кровавое послание, которое адресовал ей изверг. Оно гласило: «Ты — моя. Всякий, кто смеет к тебе приблизиться, умрет страшной смертью».
Никто кроме Элизы не понял и не мог понять, что произошло на самом деле. Чингиз-хан, как обычно, устроил все с дьявольской изобретательностью. Все вокруг ахали, толковали о самоубийстве и жалели бедного, свихнувшегося от любви мальчишку. Элизе адресовали слова сочувствия, по большей части фальшивого, и жадно на нее пялились, будто в ней что-то изменилось. Ной Ноевич, тоже поужасавшись, тихо сказал: «Ну, Элизочка, поздравляю. Самоубийство поклонника — высший комплимент для актрисы. На следующий спектакль места будут брать штурмом». Все-таки в человеке, до такой степени одержимом театральностью, есть нечто пугающее.
Она сидела в фойе, ждала вызова к следователю, Симочка давала ей капли, Вася укутывал шалью. Внешне Элиза вела себя, как требовали ситуация и натура актрисы: с умеренной некрасивостью рыдала, дрожала плечами, заламывала руки, сжимала себе виски и прочее. Но думала не актерское, а женское. Собственно, мысль крутилась всего одна, неотступная: выбора нет, нужно выходить за нелюбимого. Если кто-то на свете и мог ее спасти от исчадия, то лишь Шустров с его миллионами, его уверенностью, его силой.
С какой же тоской смотрела она на Эраста, когда он задавал ей свои вопросы, пытался разобраться в тайне, ответ к которой знала только Элиза. Фандорин был великолепен. Он один не растерялся, когда все кричали и бегали. Все сразу инстинктивно начали его слушаться. А как иначе? В нем столько природной значительности! Она была ощутима всегда, но особенно проявилась в минуту кризиса. Ах, если б он, подобно Шустрову, обладал мощью и влиянием! Но Эраст всего лишь «путешественник», одиночка. Ему не справиться с Чингиз-ханом. В любом случае, она ни за что не согласилась бы подвергать жизнь Фандорина опасности. Пусть живет, пусть пишет пьесы. Брак с Андреем Гордеевичем — это способ спасти не только себя, но и Эраста! Если хан, с его сатанинской вездесущестью, пронюхает о том, что она была в связи с драматургом, ему конец. Нужно держаться от Фандорина подальше, хотя единственное, чего ей хотелось, — спрятать лицо у него на груди, вцепиться в него крепко-крепко, изо всех сил, и будь что будет.
Это преступное желание стало почти нестерпимым после долгого разговора с японцем.
Вечером, после репетиции (семнадцатого октября это было, в понедельник), она попросила Масу проводить ее до гостиницы. Ехать на авто не хотелось, потому что выдался чудесный осенний вечер, а идти одна Элиза боялась — за каждым утлом ей мерещилась тень Чингиз-хана. Пугала и мысль о вечере в пустом номере, о бессонной ночи. А еще хотелось поговорить о нем.
Разговор, начавшийся по дороге, был продолжен за ужином в «Массандре», а потом в гостиничном вестибюле. В номер Элиза партнера не пригласила — чтобы у Чингиз-хана, если он за нею следит, не возникло ревнивых подозрений. Она не имела права подвергать опасности жизнь славного «Михаила Эрастовича». Он очень ей нравился, и чем дальше, тем больше. Симпатичный, будто слегка пришепетывающий акцент не казался ей смешным — через пять минут она переставала замечать, что Маса неправильно произносит какие-то русские звуки. А сам японец оказался не только способным актером, но и в высшей степени приятным человеком. Эрасту очень повезло с другом.
Ах, сколько новых, важных вещей о любимом узнала от него Элиза! Даже не заметила, как пролетела ночь. Из ресторана в «Лувр» они пришли за полночь, устроились в удобных креслах, попросили чаю (Маса — с ватрушками) и говорили, говорили. Потом смотрят — на улице уже светает. Она поднялась в номер, привела себя в порядок, переоделась, вместе позавтракали в гостиничном буфете, а там уж пора и на репетицию.
Так откровенно и доверительно Элиза ни с кем еще не разговаривала. Притом о вещах, которые ее больше всего волновали. Какое удовольствие беседовать с мужчиной, который не смотрит на тебя с вожделением, не рисуется, не пытается произвести впечатление. Вася Простаков тоже из породы не ухажеров, а друзей, но собеседник из него так себе. Ни умом, ни знанием жизни, ни меткостью наблюдений с японцем ему не сравниться.
Ночь пролетела незаметно, потому что говорили о любви.
Маса рассказывал про своего «господина» (так он называл своего крестного отца). Какой тот благородный, талантливый, бесстрашный и умный. «Он вас любит, — сказал японец, — и это его мучает. Единственное, чего он боится на свете, это любви. Потому что те, кого он любил, погибли. Он винит себя в их смерти».
Тут Элиза вздрогнула. Как это похоже на ее ситуацию!
Стала расспрашивать.
Маса сказал, что не видел первую женщину, которую любил и потерял «господин». Это было очень давно. Но вторую знал. Это очень и очень печальная история, которую он не хочет вспоминать, потому что начнет плакать.
Но потом все-таки рассказал — нечто экзотичное и удивительное, в духе пьесы про две кометы. Он вправду заплакал, и Элиза тоже плакала. Бедный Эраст Петрович! Как жестоко обошлась с ним судьба!
«Не играйте с ним в обычные женские игры, — попросил ее Маса. — Он для них не годится. Я понимаю, вы актриса. Вы иначе не можете. Но, если вы не будете с ним искренней, вы его потеряете. Навсегда. Это было бы очень грустно для него и, думаю, для вас. Потому что мужчины, подобного господину, вы нигде больше не встретите, даже если проживете сто лет и все сто лет сохраните свою красоту».
Здесь она совсем расклеилась. Разревелась, не заботясь о том, как при этом выглядит.
«Вы сейчас не похожи на актрису, — сказал японец, подавая ей платок. — Высморкайтесь, а то нос будет распухший».
