Джон Толкин - Возвращение Бьортнота, сына Бьортхельма
Почему Бьортнот так поступил? Без сомнения, причиной тому был какой–то недостаток в его характере; но можно смело утверждать, что характер этот был сформирован не толь–ко природой, но и «аристократической традицией», заключенной в ныне утерянных поэтических рассказах и стихах — до наших дней от той поэзии дошло только отдаленное эхо. Бьортнот был скорее героем «бравадного» типа, нежели чисто героической фигурой. Честь и слава были для него мотивом сами по себе, и он погнался за ними с риском потерять свой heordwerod (хеордверод) - самых дорогих ему людей, — создав ситуацию поистине героическую; однако характер этой ситуации был таков, что ее возникновение в глазах потомков и современников дружина могла оправдать лишь одним способом — пав на поле боя. Возможно, выглядело это величественно, но это был ложный шаг. Героический жест Бьортнота был слишком неумен, чтобы стать по–настоящему героическим. Даже собственной смертью Бьортнот не мог уже полностью искупить своего безумия.
Поэт, создавший «Битву при Мэлдоне», понимал это, хотя на строки, в которых он выражает свое мнение, обычно обращают недостаточное внимание или замалчивают их совсем. Данный выше перевод этих строк, как мне представляется, точно передает их силу и скрытый в них смысл, хотя больше известен перевод Кера, который звучит так: «…Then the earl in his overboldness granted ground too much to the hateful people» («…Тогда эрл, в своей чрезмерной смелости, уступил слишком много земли ненавистным врагам)[15]. Если разобраться, эти слова представляют собой суровую критику, пусть вполне уживающуюся с лояльностью и даже любовью. Тот же самый поэт вполне мог написать хвалебную песнь к похоронам Бьортнота, во всем подобную плачу двенадцати вождей по Беовульфу; но и эта песнь вполне могла бы кончиться, как и старшая из поэм, на зловещей ноте — ведь «Беовульф» заканчивается словом lofgeornost[16] — «более всех желавший славы».
На протяжении сохранившегося фрагмента автор «Мэлдона» так и не разработал темы, заданной строками 89–90, хотя, если бы поэма содержала какой–либо формальный конец и заключительное восхваление (а так, по–видимому, и было, так как совершенно очевидно, что поэма вовсе не является наброском на скорую руку), эта тема тоже, по всей видимости, должна была бы обрести завершение. Однако если поэт действительно склонен был критиковать действия Бьортнота, его рассказ о героизме «хеордверода» много теряет в остроте и трагизме, если эту критическую ноту недооценивать. Критическое отношение поэта к происшедшему во много раз усиливает впечатление, которое производит на читателя стойкость и преданность воинов Бьортнота. Их делом было терпеть и умирать, а не задавать вопросы, хотя поэт, описывающий битву, вполне мог понимать, что военачальник совершил грубую ошибку. Для своего положения они проявили поистине высший героизм. Ошибка властителя не освободила их от выполнения долга, и в душах тех, кто сражался рядом со старым вождем, не ослабела любовь к нему (что особенно трогательно). Более всего волнует душу именно героизм любви и послушания, а не героизм гордости и своеволия, и только первый героизм героичен по–настоящему. Так ведется испокон веков — от Виглафа, которого прикрыл щит родича[17], до Бьортвольда в битве при Мэлдоне и до Балаклавы, — пусть даже героический опыт в послед–нем случае и заключен в стихах не самых лучших, вроде «Атаки легкого эскадрона»[18].
Бьортнот был не прав и поплатился за свое безумие жизнью. Но это была аристократическая ошибка — или, лучше сказать, ошибка аристократа. Не «хеордвероду» было судить его; возможно, большинство дружинников и не нашли бы за ним никакой вины — ведь они и сами были благородного происхождения и не чуждались рыцарской бравады. Но поэты стоят выше издержек рыцарского духа и даже самого героизма; если они исследуют подобные случаи достаточно глубоко, то «настроения» (mods) героев и цели, на которые они ориентируются, могут вопреки даже воле самого поэта оказаться под вопросом.
От древних времен до нас дошли две поэмы двух разных поэтов, внимательно исследовавших дух героизма и рыцарства с помощью высокого искусства и серьезно размышлявших над его значением; одна из этих поэм стоит у колыбели традиции — это «Беовульф», другая — ближе к закату («Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь»). Если бы поэма «Битва при Мэлдоне» сохранилась полностью, ее автора, возможно, следовало бы поставить с ними в один ряд ближе к середине. Неудивительно, что любые соображения касательно одной из этих поэм с неизбежностью выведут нас к двум другим. Позднейшая из них — «Сэр Гавейн» — наиболее глубоко осознана и содержит в себе ясно различимый критический подход к оценке всей той совокупности чувств и правил поведения, в которую героическое мужество входит всего лишь на правах составной части, состоя на службе у различных целей. И все же по внутреннему настрою поэма во многом схожа с «Беовульфом», и сходство это следует искать глубже, чем просто в использовании древнего «аллитеративного» стиха[19], что, однако, тоже крайне важно. Сэр Гавейн — яркий представитель рыцарской культуры — показан в поэме человеком, который крайне озабочен своей честью и репутацией. Однако несмотря на то, что критерии определения достойных рыцаря поступков могут смещаться или расширяться, верность слову и сюзерену, а также неколебимое мужество в любом случае обязательны для рыцарского кодекса чести. Эти качества проверяются в приключениях, которые ничуть не ближе к реальной жизни, чем Грендель или дракон; но поведение Гавейна изображено более достойным похвалы и размышления — и вновь потому, что он выступает в роли подчиненного. Исключительно благодаря верности сюзерену и желанию обезопасить жизнь и достоинство своего повелителя, короля Артура, он оказывается вовлечен в опасные приключения и встает перед лицом неизбежной смерти. От успеха похода зависит честь владыки и его «хеордверода» — рыцарей Круглого Стола. Не случайно и в этой поэме, как и в «Мэлдоне» с «Беовульфом», мы находим критику повелителя, который полновластно распоряжается жизнью и смертью зависящих от него людей. Сказанные об этом слова производят сильное впечатление, хотя оно и сглаживается малостью той роли, что отведена им в критической литературе, посвященной этой поэме (как и в случае с «Битвой при Мэлдоне»). Нельзя не обратить внимание и на те слова, которые произносят придворные великого короля Артура после ухода Зеленого Рыцаря, глядя вслед отправившемуся на его поиски сэру Гавейну:
…Стыд перед Богом тебя, о повелитель, потерять,
чья жизнь столь благородна! То был нелюдь -
такого средь людей не встретишь великана!
Ты с должной осторожностью повел
себя, о повелитель, и с опаской:
уж лучше рыцаря послать в опасный путь,
чем риску подвергать персону венценосца!
Уж лучше положиться на вассала,
чем мясника мечу подставить жизнь свою
и голову отдать эльфийскому отродью
в ответ на дерзкий вызов! Посудите,
где слыхано, чтоб, рыцарю простому
уподобляясь, что в турнирах бьется,
король в подобный путь, оставив двор, пускался?
«Беовульф» — поэма насыщенная, и, конечно, описать смерть главного героя в ней можно с разных сторон; набросанные выше рассуждения на тему о том, как меняется значение рыцарской бравады от юности к зрелому возрасту, отягченному ответственностью, — только часть богатой палитры этого произведения. Однако эта часть явственно в ней присутствует; и, хотя воображение автора охватывает гораздо более широкие области, нота упрека повелителю и сюзерену слышна хорошо.
Таким образом, повелитель может быть прославлен деяниями своих рыцарей, но он не должен использовать их преданность в своих интересах или подвергать их опасности только ради собственного прославления. Хигелак не посылал Беовульфа в Данию во исполнение собственной похвальбы или опрометчиво данного обета. Его слова, обращенные к Беовульфу по возвращении последнего из Дании[20], вне всяких сомнений, изменены по сравнению с более древней версией (она проглядывает в строках 202–204[21], где выглядят отчасти, как подстрекательство snotere ceorlas[22]; но тем они для нас важнее. В строках 1992–1997 мы читаем, что Хигелак пытался удержать Беовульфа от его рискованного предприятия[23].
Очень мудро с его стороны! Но в конце ситуация переворачивается. В строках 3076–3083 мы узнаем, что Виглафу и гитам нападение на дракона казалось чересчур рискованным и они пытались удержать короля от опасного похода, используя слова, очень похожие на те, которыми увещевал его когда–то Хигелак. Но король хотел славы, или славной смерти, и заигрывал с напастью. «Рыцарскую браваду» облеченного ответственностью повелителя нельзя осудить более точно и сурово, чем делает это Виглаф, восклицая: «Oft sceall eorl monig anes willan wraec adreogan» — «По воле одного человека многие должны претерпеть скорбь». Эти слова поэт Мэлдона вполне мог бы поставить эпиграфом к своей поэме.
