Жорж Бернанос - Диалоги кармелиток
Бланш. Вам не стыдно так говорить, когда наша преподобная матушка...
Сестра Констанция. Ах, сестра моя, чтобы спасти жизнь нашей матушки, я бы охотно отдала свою жалкую жизнь, да, да, поверьте, я бы ее отдала... Но в пятьдесят девять лет давно уже время умирать, разве не так?
Бланш. Вы никогда не боялись смерти?
Сестра Констанция. Наверно, нет... Да, может быть... Очень давно, когда я не знала, что это такое.
Бланш. А потом...
Сестра Констанция. Боже, сестра Бланш, жизнь казалась мне такой интересной! Я себе говорила, что смерть, должно быть, так же интересна...
Бланш. А теперь?
Сестра Констанция. О! Теперь я уже не знаю, что думаю о смерти, но жизнь мне по-прежнему кажется интересной. Я стараюсь как можно лучше делать то, что мне велят, но мне это интересно... Что ж, надо ли осуждать меня за то, что мне весело служить Господу? Можно очень серьезно делать то, что тебя забавляет, дети нам это доказывают каждый день... Точно так же можно делать весело скучные вещи...
Бланш (резко). Вы не боитесь, что Богу надоест такое веселье и что настанет день, когда Он вам скажет, как святой Анджеле из Фолиньо: «Я возлюбил тебя не затем, чтобы ты смеялась»?
Сестра Констанция смотрит на нее с изумлением, ее детские черты искажены гримасой боли.
Наконец она произносит.
Сестра Констанция. Простите меня, сестра Бланш. Я не могу избавиться от мысли, что вы нарочно сделали мне больно.
Молчание.
Бланш. Что ж, вы не ошиблись... Это потому, что я вам позавидовала.
Сестра Констанция. Вы мне завидуете! О, вот самые удивительные слова, какие я только слышала в жизни! Вы мне завидуете, а ведь меня надо бы высечь за то, что я так легкомысленно говорила о смерти нашей преподобной матушки... Смерть матери настоятельницы — это очень серьезная вещь... Мне не доводилось видеть, как умирают серьезные люди. Мой дядя, герцог де Лорж, умер в восемьдесят лет. Это все-таки была не настоящая смерть, это была красивая церемония, и все. Два моих старших брата погибли на войне, мой кузен де Люан — на оленьей охоте в нашем дампьерском лесу, а другой кузен, Жокур, по прозвищу Лунный Свет, утонул в Миссисипи во время американской войны... Все они умерли играючи, если можно так выразиться. У людей знатных всегда было так. То место, что мы занимаем в мире, нам дали не наши титулы и не изъеденные крысами пергаменты, а люди, для которых смерть была просто такой же игрой, как другие игры... О сестра Бланш, я так глупо говорила сегодня. Поэтому явите милость, помогите мне загладить мою вину. Давайте станем на колени и предложим наши две маленькие жизни в обмен на жизнь Ее Преподобия.
Бланш. Это ребячество...
Сестра Констанция. Вовсе нет, сестра Бланш, я вправду думаю, что это озарение сердца.
Бланш. Вы смеетесь надо мной...
Сестра Констанция. Эта мысль пришла ко мне внезапно, я не думаю, чтобы в ней было что-то дурное. Я всегда хотела умереть молодой. Слишком большое несчастье — отдавать Господу жизнь, которой уже не дорожишь или дорожишь только по привычке, по жестокой привычке.
Бланш. Что мне до этой комедии?
Сестра Констанция. Я скажу... Так вот, как только я вас увидела в первый раз, то поняла, что молитва моя услышана.
Бланш (яростно). Молитва о чем?
Сестра Констанция. О том... Но как вы меня сейчас пугаете, сестра Бланш... Вы так странно на меня смотрите...
Бланш подходит к ней ближе.
Бланш. Поставьте этот глупый утюг и отвечайте, прошу вас.
Констанция послушно ставит утюг на стол, черты ее красивого личика мучительно сведены, но сохраняют тем не менее выражение детской безмятежности.
Сестра Констанция. Хорошо... Я поняла, что Господь по милости своей не даст мне состариться и что мы умрем вместе, в один день,— где и как, этого я не знала и сейчас еще не знаю... Это то, что называют предчувствием, ничего больше ,. Вот теперь я вижу, вы так сердитесь на меня за то, что я придавала значение этой... этой...
Бланш. Этой безумной и глупой идее! Не стыдно вам думать, что за вашу жизнь можно купить чью бы то ни было?.. У вас бесовская гордыня... Вы... Вы... Я вам запрещаю...
Умолкает. Выражение боли и изумления мало-помалу уходит с лица Констанции, словно она начинает понимать, впрочем, не зная точно, что именно... Она выдерживает растерянный взгляд Бланш, которая в конце концов отводит глаза, и говорит тихо и грустно, с каким-то пронзительным достоинством.
Сестра Констанция. Я вовсе не хотела вас обидеть...
Сцена VII
Келья в лазарете. Мария от Воплощенияу изголовья настоятельницы.
Мать Мария. Она несколько дней как замещает сестру ризничую. Она будет здесь через минуту.
Настоятельница в постели. Во время всей этой сцены ее манеры и жесты будут составлять
странный контраст с испуганно-тревожным, почти безумным выражением ее лица.
Настоятельница. Будьте добры, приподнимите эту подушку.... Как вы думаете, позволит господин Жавлино, чтобы меня усадили в кресло? Мне очень огорчительно показываться моим дочерям распластанной, как утопленница, которую только что вытащили из воды. Ведь голова у меня в полном порядке... О, я вовсе не хочу кого-то обманывать! Но когда так постыдно не хватает мужества, нужно по крайней мере уметь держаться, чтобы не оказаться невежливой с теми, кто из милосердия готов судить тебя по внешнему виду.
Мать Мария. А я полагала, мать моя, что сегодня ночью ваши страхи утихли...
Настоятельница. Это была просто душевная дремота. Благодарение Богу! Я больше не вижу, как умираю. Считается, что «видеть, как умираешь»,— это только так говорится... Нет, мать моя, я действительно вижу, как умираю, и ничто не может отвлечь меня от этого зрелища. Разумеется, меня трогают ваши заботы обо мне, я хотела бы быть их достойной, но мне от них нет никакого облегчения, вы для меня только тени, едва отличные от образов и воспоминаний прошлого. Я одна, мать моя, совершенно одна, без всякого утешения. Ум мой в состоянии порождать ободряющие мысли, но это тоже лишь призраки мыслей. Они могут поддержать меня не больше, чем может насытить тень окорока на стене.
Молчание.
Скажите мне правду! Если б не эти мерзкие ноги, нечувствительные, неподвижные, мне казалось бы, что опасности нет... Сколько еще дней жизни дает мне господин Жавлино?
Мать Мария от Воплощения опускается на колени у изголовья кровати и бережно прижимает распятие к губам настоятельницы.
Мать Мария. Ваше телосложение из самых сильных, какие он видел. Он боится, что уход ваш будет долгим и трудным. Но Господь...
Настоятельница. Господь и сам стал для меня тенью... Увы! Я больше тридцати лет в монашестве, двенадцать лет настоятельствую. Я размышляла о смерти каждый час моей жизни, и вот теперь все это оказалось ни к чему!..
Долгое молчание.
Кажется, сестра Бланш де Лафорс очень запаздывает.
' Молчание.
После вчерашней беседы она все так же решительно держится того имени, которое избрала?
Мать Мария. Да. Если вам будет благоугодно, она по-прежнему хочет именоваться сестрой Бланш от Смертной Муки Христовой. Мне кажется, вас очень взволновал этот выбор?
Настоятельница. В былые времена и я сначала сделала такой же. Нашей настоятельницей была тогда госпожа Арну, ей было восемьдесят лет. Она мне сказала: «Взвесьте ваши силы. Кто входит в Гефсиманский сад, больше уже не выходит оттуда. Вы чувствуете в себе достаточно мужества, чтобы оставаться до конца узницей Пресвятой Смертной Муки?»
Долгое молчание.
Это я ввела в нашу обитель сестру Бланш от Смертной Муки Христовой. Это дело меня заботит. Я хочу навести в нем порядок, прежде чем передать свои обязанности другим.
Молчание.
Из всех моих дочерей никто не беспокоит меня больше, чем она. Я думала поручить ее вашему милосердию. Но после всех размышлений и если будет на то воля Божия, я решила, что это станет последним актом моего настоятельства.
Короткое молчание.
Мать Мария...
Мать Мария. Да, преподобная мать моя.
Настоятельница. Исполните долг повиновения. Передаю в ваши руки Бланш де Лафорс. Вы ответите мне за нее перед Богом.
Мать Мария. Да, мать моя.
Настоятельница. Вам понадобится большая твердость суждения и характера, но это именно то, чего ей недостает и чем вы наделены в избытке.
Молчание.
Только как бы и вам тут не пришлось смирять какие-то движения вашей души.
Протестующий жест матери Марии.
О, я знаю, что говорю! Мнение о такой особе, как Бланш де Лафорс, к тому же нашей дальней родне, неизбежно будет подчиняться привычке думать по-мирски. Монашеская жизнь эту привычку может умерить, но не вовсе истребить...
