Энн Ветемаа - О головах
В последний вечер мы устроили в лагере костер, и мужчины купили бочку деревенского пива. Так что явно наклевывалось «мероприятие развлекательно-пивного характера». Однако наша тиранша не стала читать мораль, поскольку бочка была маленькая, а людей вокруг костра собралось много. Но я назло нашей начальнице решил напиться. Это оказалось несложным, вернее говоря, все произошло раньше, чем я успел спохватиться. Тиранша жутко разозлилась. Она обвинила мужчин в нравственном растлении малолетнего (NB!) и силой уволокла меня из общества. Жила она не в палатке, а в единственном деревянном доме на краю лагеря. Там-то она меня и заперла, а сама вернулась на костер. Я уснул как мертвый. Часа в два ночи я проснулся и увидел при лунном свете, как она раздевается.
В ту ночь мне больше не удалось сомкнуть глаз, а в восемь утра (по случаю праздника — на час позже обычного) я уже, сонный, словно куль, делал в общем строю зарядку и холодный, похожий на скальпель голос командовал: «Сомкнуть ноги! Расставить! Сомкнуть! Расставить! Раз-два-три! Раз-два-три! Вооре, почему вы не приседаете? Три-два-три!» И ни одного ласкового взгляда!
В десять часов я болтался в автобусе, увозившем меня из лагеря домой, лицо мое было зеленым, меня подташнивало, и все женщины казались мне непонятным кошмаром. В дальнейшем меня никто больше не использовал как предмет потребления, но я и до сих пор ощущаю горечь обиды, стоит вспомнить свою первую романическую ночь. Мужчины не выносят, когда женщины обходятся с ними так же, как они сами обходятся с женщинами! Мне известно, что потом эта дама стала одной из главных деятельниц по части туризма. (Я ничего не имею против карьеристов вообще, но совершенно не выношу стандартнотиповых карьеристов.)
Речь Евы и ее манеры весьма сильно смахивали на винегрет из детсадовской тети и «своего» парня, на тот самый винегрет, каким я однажды отравился из-за своего обжорства.
— Бессильное коньячное племя, — говорила Ева о молодых художниках тоном, не допускающим возражений, — достаточно им высосать сто граммов, как они уже начинают трубить о своих великих замыслах. После двухсот граммов у них лица девы Марии, изнемогающей от родовых мук. А после трехсот граммов они уже все знают, они уже находят (руки эффектно окаменели) тот самый мазок, который пришлось искать так долго и который превращает картину в картину! О да, они сейчас же пойдут в мастерскую и закончат работу! Но затем следуют четвертые сто граммов и они в самом деле уходят — уходят за дверь с двумя нолями, где лихо икают четверть часа. А на другой день опять крутят все ту же пластинку, опять трубят в трубы, опять находят, а потом — икают!
Речи эти в устах Евы звучали несколько странно. После полученной мною от Анне информации о привычках Айна — особенно. А может быть, вы, сударыня (сейчас ведь пропагандируются старинные обращения!), преследуете воспитательные цели? Вот уж напрасная трата сил: я употребляю опьяняющие напитки крайне умеренно, что же до Айна, так он вроде бы и не слушал Еву. И не то, чтобы он был занят чем-то своим, нет, он смотрел на жену и, я бы сказал, прямо-таки с поразительным для мужа восторгом. Совсем как деревенский паренек на карусель. Я с любопытством присмотрелся к Айну: редко встречаются настолько некрасивые, нет, вернее, настолько бесцветные люди. Короткое тело и короткая шея, а на шее — непропорционально большая, круглая, как шар, голова. Редкие песочного цвета волосы были подстрижены очень коротко (наверняка по требованию Евы) и смешно кустились над розовым теменем. А когда я еще заметил свисавшую из-под брюк голубую завязку, то подумал, что Айн в своем роде законченный экземпляр. Невзрачная наружность является для художника в какой-то мере преимуществом: стоит такому сделать что-то мало-мальски порядочное, как его сразу признают жутко талантливым! Особенно убеждены в этом те, кто ничего в искусстве не смыслит. «Господи, какой нелепый!» — благоговейно шепчут они, завидев счастливчика. Можно подумать, будто талант — это не то злокачественный недуг внутренних органов, не то добросовестный вурдалак, еженощно терзающий свою жертву.
Но как бы там ни было, Айн Саарма, видимо, чертовски талантливый парень! Уж Тоонельта не проведешь. Да и много ли найдется таких, кому в первый же год после окончания института предлагают столь солидный заказ?
Но что он по сути успел? Это сильно меня интересовало. За годы жизни в Москве я порядком отошел от эстонской художественной жизни. Я подписывался на «Сирп я вазар», но из-за выставок зарубежных художников, из-за журналов, из-за вечерних дискуссий, на которых бушевали страсти, у меня уже не оставалось досуга, а скорее всего, интереса, чтобы читать эстонскую газету: все это казалось каким-то далеким и провинциальным.
— Да… — шпарила Ева дальше. — Дюма написал триста романов, Гайдн — больше ста симфоний. Как вспомнишь об этом, поневоле краснеешь. Похоже, что Афина нашего века держит в руке не шлем, а бокал коктейля, и что наш Эрос — извините меня! — хранит в нагрудном кармане стимулирующие таблетки… Бессилие, сплин, скепсис…
«А наши весталки, наши хранительницы очага, читают нам возле электрических каминов свои всесильные проповеди о бессилии», — захотелось мне добавить, но вместо этого я проворно подхватил:
— Точно! Нам действительно не хватает естественности и силы! Я и сам не могу похвастаться этими свойствами, но во всяком случае ставлю их выше всего… Знаете ли, из-за этой мании к естественности я стал даже объектом насмешек. В общежитии над изголовьем моей постели висели гибнущие галактики и страсти с большой буквы. Само собой, написанные маслом. Может быть, гибли эти галактики в слишком наивной смеси черного с красным, но…
— Но наивность — это ведь так мило! — поспешила вставить Ева.
— Да, мило, — согласился я, думая о наивности совсем другого толка. — Я по-настоящему горд, что еще в годы учения не выносил жеманства. Там у нас в Москве были даже снобы от рококо. Преклонялись перед Фрагонаром и подобными ему господами. Вешали у себя над койками выставки цветов, заваленные кружевами. Что уж совсем неприлично для художника нашего времени, не правда ли? Как-никак, прежде всего искренность и суровость!
— Я так рада, что вы будете работать вместе, вы и Айн! Правда, чудесно?
— Это и в самом деле чудесно, — с восторгом согласился я.
— Чудесно, — согласился и Айн.
— В самом деле чудесно, — поставила Ева точку и выразительно застыла.
Меня разбирал смех. Вспомнился один персонаж (кажется, из Таммсааре), повторявший все время: «Правда, сущая правда, как есть правда…»
— Погрызите тут немножко искусство, а я пойду погляжу, не удастся ли организовать кофе, чтобы было чем запить, — победно сообщила Ева. Видимо, этот оборот был заимствован из их семейного жаргона. Она сунула мне в руки альбом с фотографиями и исчезла с горизонта.
— Ах, все это учебные работы, — угрюмо буркнул Айн и пригладил ладонью волосы, но какое там — их рвение ввысь стало еще вдохновенней.
Я начал листать фотографии скульптур Айна Саарма. Самые же первые из них вызвали у меня удивление.
Каждая эпоха несет свое новаторство формы. Даст ли оно общее название всей эпохе — это уже другой вопрос. Обычно этого не происходит. И все-таки весьма легко взять на вооружение арсенал известных приемов, благодаря чему в более или менее осведомленных кругах тебя начнут считать талантливым. Меня всегда интересовал вопрос современности. Сейчас для большинства модных молодых скульпторов характерна декоративность, намеренная грубость фактуры и в своем роде неокубизм. Айн, казалось, стоял совершенно в стороне от этого общего течения, с которым лично у меня были по вполне понятным причинам точки соприкосновения. Из альбома пялились на меня замкнутые, недобрые и словно бы замороженные портреты. Никакой декоративности — скорее скромность.
Я добрался до дипломной работы. Это было странное произведение под названием «Над заколотым теленком».
Длинноногий молочный теленок прижат к земле веревками, а рядом с ним стоит худой, беспомощный, но в то же время и беспощадно деловитый парень в сапогах, сжимающий нож. Теленок — недокормленный, со свалявшейся шерстью, может быть, даже в парше… Парень — недокормленный, со свалявшимися волосами, может быть, даже в парше… Странная тема, и странное решение. С одной стороны, эта нелепая работа провоцировала на перечисление явных промахов, с другой же стороны, сразу становилось ясно, что стоило тут что-то изменить или подправить, как результат оказался бы бледнее! Намного бледнее! Я невольно взглянул на Айна: понимает ли этот нескладный парень со своей щетиной, какую поразительную штуку ему удалось сделать?
— Я… Я пойду помогу, принесу чашки… — буркнул растерянно Айн и поднялся. В дверях он оглянулся и сказал с удивительно искренней улыбкой: — Мне все еще как-то не по себе, когда при мне смотрят мои работы! — И мигом проглотил свою улыбку. — Чего она там так долго?.. — пробурчал он и исчез.
