Леонид Андреев - Анфиса
Ниночка (ещё громче). Это неправда, неправда, неправда!
Анфиса (бросается к ней). Что с тобой, Ниночка, что ты, голубчик? Вот что вы делаете, Федор Иванович, вашим… красноречием.
Федор Иванович. О чем ты, Нина?
Ниночка (плачет, громко). Оставь меня. Это неправда, что тебя в спину… в спину… Я не хочу, чтобы ты думал так, это ужасно думать так, я не хочу, это неправда…
Федор Иванович. Да, голубчик ты мой… Розенталь, принеси ей воды. Да ведь я ж не про себя! Ну, кто ж, подумай, ударит меня в спину?
Ниночка. Боже мой, я не могу, я побегу, я побегу в сад! (С плачем убегает.)
Пианист дико хохочет.
Петя (взволнованно). Померанцев, ты мне друг или нет? Идём за ней.
Померанцев (мрачно). Оставь, Петя. Он прав.
Петя. Идём!
Уходят.
Александра Павловна (бледнеет и шатается). Ой, под сердцем… руку…
Татаринов (даёт ей руку). Ну, вот уж это совсем некстати! Талантливо, но черт знает какая ерунда! И опять-таки нетактично.
Анфиса. А по-моему, даже и не талантливо, а только…
Федор Иванович (смеётся). А только? Договаривайте. Знаете: это скверное свойство — не договаривать или сказать все — и не уходить.
Мгновение они меряются взорами; затем Анфиса гневно хватает за руку покорного судейского.
Анфиса. Идёмте!
ЗанавесДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Душный июньский вечер. Гостиная в доме Костомаровых. Все четыре окна настежь, за окнами непроглядная темень. Улица, на которой стоит дом Костомаровых, окраинная, малоезжая; и в этот чёрный душный вечер она пустынна и нема. Только у ворот тихо беседует отдыхающая прислуга, да изредка под окном прозвучат чьи-то неторопливые шаг. Темно и душно и в гостиной. Горит лишь одна лампа с красным матерчатым абажуром; вокруг лампы на диване и креслах сидят старики Аносовы и Александра Павловна. На подоконнике одного из раскрытых окон сидит Анфиса; её совсем почти не видно, и только, когда она говорит, начинает смутно белеть её лицо в чёрной рамке ночи, чёрного платья и чёрных волос.
Александра Павловна (говорит устало и немного расслабленно). И уж какое лето грозовое: все грозы да грозы, а по деревням пожары. Третьего дня в Кочетовке девочку молнией убило.
Аносов. На все Божья воля.
Аносова (пристально смотрит на неяркий огонь лампы). Уж на что бы, казалось, проще: лампа горит, а вот но могу глаз отвести, да и только. До того измаялась я в темноте, что моченьки моей не стало, будто теперь только узнала я, какая-такая есть тёмная ночь.
Аносов. Керосин нужно поберечь. Вон птицы без всяких ламп живут и не жалуются.
Аносова. Да уж и жалеем! Целое лето так-то вот перед тёмным окном сидим да горькие думы свои думаем. Все копеечку бережёт старик-то наш.
Аносов. Не ропщи!
Аносова. Да я не ропщу. А вот только намедни, сижу я так-то у окна да и осуждаю нашу управу! И чего бы думаю, у нашего дома фонарь ей не поставить: глядела я на него, и все как будто свет в очах. А то поставили углом, — кому он там нужен!
Аносов. Стало быть, нужен. Тебе одной, думаешь, свет приятен — эка!
Аносова. Думаю это я и осуждаю, а вдруг, глядь, какой-то прохожий, дай Бог ему здоровья, спичкой чиркнул, папиросу, должно быть, зажигал. И уж до того приятно это показалось, и уж так-то я этому огонёчку обрадовалась: не забыл, думаю, Господь, о завтрашнем дне напоминает.
Аносов. Так-то лучше! Вот погоди, старуха, скоро именинница будешь, так целый коробок спичек подарю, такой фейерверк устроишь, как на пожарном гуляньи, в саду.
Александра Павловна. Почаще бы к нам ходили, мамаша, а то не дозовешься.
Аносова. Да, попробуй поговори-ка с ним.
Аносов. Нет, дочка, ты уж лучше не приглашай. У тебя своя жизнь, молодая, весёлая, беззаботная, а у нас своя — стариковская, и зачем же мы будем докучать тебе нашим видом печальным? Вид у нас очень печальный, Сашенька. Как Божьей милостью затонули мои три баржи безвозмездно и попал я в несостоятельные должники…
Аносова. Ты, Сашенька, тогда ещё в девицах ходила, и вот уж чего не помню: кончила уже тогда гимназию или ещё училась?
Александра Павловна. Да в ту же весну и кончила. Как же вы не помните, мамаша?
Аносова. Перепуталось все. И себя-то уж плохо помним.
Аносов. И с тех пор берегу я каждую копейку, чтобы удовлетворить моих господ кредиторов. Конечно, мог бы я и не платить — полгорода надо мною смеётся: вот, говорят, старый дурак, себя кровей лишает, добрым людям брюхо растит. Даже господа кредиторы и те удивляются, как я им каждое первое число то пятёрочку, а то, Бог даст, и десяточку приношу. Да плюньте вы, говорят, Пал Палыч, мы уж про всякие ваши долги забыли, но, однако, я не позволяю и только тихим голосом говорю: дозвольте расписочку в получении.
Александра Павловна. Федя и то говорит: давно бы вам перестать, папаша, — смешно, право!
Аносов. Нет, не смешно. Но обстоятельства в том, что я люблю справедливость. Кого Бог покарал? Меня, Павла Павлова, сына Аносова. Так кому ж отдуваться? Мне, Павлу Павлову, сыну Аносову. Для кажного человека — вслушайся, Анфиса, и ты в мои слова, ибо говорю я от чистого сердца и духа моего…
Анфиса (тихо). Я слушаю.
Аносов. Для кажного человека есть своя справедливость. есть она не только для господина губернатора, но даже, вслушайтесь, и для самого министра земледелия и промышленности. И ежели уж хороший пёс, и тот свои обязанности понимает, никогда куска без дозволения не возьмёт, так что же я, купец, хуже собаки, что ли?
Аносова. Зато Павла Павловича весь город уважает.
Аносов. Что город. Меня вся губерния уважает. Мужики на базаре и те меня заприметили и весьма кланяются, Аносова. Ну, ещё бы, мужики.
Аносов. А ты, старая, жалуешься. Керосину и в остроге достаточно, а вот чтобы без него светло было, так это, может, у нас только и есть. Ах, мало справедливых и на свете! И Господь Бог восчувствовал это, взял дочерей моих и устроил. Вот только тебя, Анфиса, мне очень жалко: и умная ты, и красивая ты, и очень справедливая — про тебя, Сашенька, голубчик, я этого не скажу, — а живёшь ты так, что ни Богу ты свеча, ни черту кочерга.
Анфиса. Живу, папаша, как умею. Сами знаете, что такое жизнь.
Аносов. Знаю, дочка, знаю. Ты не обижайся, мы с матерью очень уважаем тебя. Кто первый сказал тебе: брось этого стервеца, хоть он и чиновник министерства финансов?
Анфиса. Вы, папаша.
Аносов. Ну, вот то-то. А ты, Сашенька, вслушалась в мои слова?
Александра Павловна. Как же, вслушалась. Это вы верно сказали: Анфиса очень справедливая. Про себя я не говорю: что я такое? А она очень справедливая. Прямо сказать — другой такой женщины среди нас, может быть, и не найдётся.
Анфиса (весёлым голосом). Ну, оставь, Саша!.. Просто я… Ты сама такая хорошая…
Аносова. Да, занапрасно ты, старик, Сашеньку обидел твоею справедливостью. На что я добра, а Саша, так та просто до глупости.
Аносов. Ну, и слава Богу! Все, стало быть, хорошие люди оказались, один другого лучше. До того хорошие, что можно и по домам идти.
Александра Павловна. Посидите, рано ещё. Может, скоро и Федя из сада вернётся.
Анфиса. Он с Ниночкой поехал?
Александра Павловна. Да. Посидите, папаша, а то мне, право, скучно.
Аносов. Ничего, с сестрой посидишь, а нам и спать пора. А Федору Ивановичу передай ты, Сашенька, высокое почитание и скажи ему: день и ночь благодарим мы его со старухой за Ниночку, что приютил сироту. Потому что у таких родителей, как мы, несостоятельных должников, и дети сироты. Подарочек я ему один приготовил, мундштук пенковый приобрёл на толкучке. Очень занятной конструкции, с голой женщиною — старуха даже смотреть не хочет, хотя женщина при всем своём справедливом фасоне… Но об этом молчок.
Уходят, и Александра Павловна их провожает. Во время дальнейшего разговора в передней Анфиса быстро ходит по комнате и несколько раз хватается за голову.
Аносов. Ну, как, дочка?
Александра Павловна. Да уж седьмой месяц.
Аносов. Ну, и напьюсь же я у тебя на крестинах, дебош произведу. Да музыканта энтого пригласи, уж очень он весёлый человек. Как хватит!.. Постой, старуха, что это ты под тальму прячешь? Не воруй, городового позову.
