Тадеуш Слободзянек - Одноклассники. История в XIV уроках
Зоська. Иди в коровник, полезай на чердак. Олесь туда не заглядывает.
Рысек. Я выломал из забора самую толстую доску, какую только нашел. Кац уже подходил к рыночной площади, когда я догнал его и ударил по голове. Он сделал несколько шагов и упал прямо перед калиткой своего дома.
Хенек. Я ударил его несколько раз, доской. Доска сломалась. Гнилье.
Зигмунт. Стал собираться народ. Я сказал, что этот сукин сын сдал Рысека красным, а моего отца по его милости сгноили в Сибири. Как и многих других поляков. И ударил его доской.
Владек. Они били Якуба, пока доски не превратились в щепки. «Хватит!» — сказал я. Но кто-то из толпы, какая-то женщина, сказала, что нет, не хватит. Все стояли и смотрели. Кац ногтями скреб мостовую.
Якуб Кац. Мне было так больно, что я уже ничего не чувствовал. Смешно, подумал. У меня ведь была пятерка по физике. И по химии, и по математике. А я не могу вспомнить закон Архимеда. И умираю возле калитки собственного дома.
Рысек. Он мучился. Никак не умирал. Мне стало его жаль. У самой калитки булыжники были расшатаны. Я взял один. Кило десять-пятнадцать… так, навскидку. Поднял повыше и изо всех сил бросил ему в голову. Раздался хруст, что-то теплое брызнуло мне в лицо. Я потрогал пальцем. Это были мозги Каца.
Владек. Рысек облизал палец, испачканный кровью и мозгами Каца.
Хенек. Меня стошнило.
Зигмунт. Собралась толпа. Я сказал: «В нашем городе еще много таких, как этот Кац!»
Рысек. А где этот киношник Менахем?
Владек. Мне нужно к матери. Я обещал, она ждет. И пошел. Но не к матери. А к Рахельке. Сказал ей: «Спрячься где-нибудь! Они убили Якуба Каца прямо на рыночной площади».
Рахелька. Кто убил Каца? И потом, где же я спрячусь, Владек?
Владек. Я тебя спрячу, Рахелька.
Рысек. Я умылся у колонки на площади.
Зигмунт. Пошли к Менахему! Я обыскал карманы Каца. У него были с собой паспорт, десять рублей, чистый платок и письмо от Абрама.
Абрам. Дорогой мой товарищ Якуб Кац!
Я закончил школу, был посвящен в раввины и принес в жертву своего первого ягненка. После обеда мы все, вся иешива, пошли в Battery Park, где проходят регаты, а с эспланады хороший вид на Liberty Island и Statue of Liberty. Наверное, весь Нью-Йорк пришел полюбоваться парусниками. Какие же они были красивые! Изящные и пузатые, маленькие и большие, длинные и короткие, с гремя мачтами, с двумя, с одной… Так и порхали по волнам. Мне запомнилось, что первой пришла красивая двухмачтовая яхта под названием «Swallow». Ласточка.
Видишь, я не забываю польский, хотя мой язык теперь — английский.
А что у тебя? Как поживают наши одноклассники? Почему мне никто не пишет?
Привет всем. Навсегда ваш Абрам Бейкер.
P. S. Я часто обо всех вас думаю.
Урок VIII
Дора. Я ужасно рассердилась на Менахема. Вот вечно так — когда он нужен, его нет. У малыша болел животик. Я дала ему укропной воды. Кто-то постучал в дверь. «Кто там?»
Зигмунт. «Польская армия!» — пошутил я.
Хенек. Где Менахем?
Дора. Не знаю. Уехал куда-то. Он все время куда-нибудь ездит. Собрал чемодан и ушел.
Рысек. Удрал вместе с красными?
Зигмунт. Чего малой орет? Уложи его спать. Надо поговорить.
Дора. У него болит живот.
Зигмунт. У тебя есть укропная вода? Дай-ка сюда ребенка. (Берет мальчика на руки и напевает.)
На войнушке хорошо,
кто Бога попросит,
солдаты стреляют,
солдаты стреляют,
Господь пули носит…
Малыш успокаивается, Зигмунт уносит его на кухню.
Ну вот и славно.
Так ты говоришь, Дора, этот сукин сын Менахем бежал с красными? Нагадил полякам и удрал…
Дора. Он ничего плохого не делал. Ну что он такого сделал? Вы же знаете, как все было. Спросите у Якуба Каца, это он начал.
Рысек. Кац уже больше ничего никому не скажет. Он лежит на площади. А рядом — его мозги.
Дора. У меня ноги подкосились.
Рысек. Вот смотри, Дора, как оно было! (Показывает шрамы.)
Зигмунт. Ау тебя, Дора, не осталось шрамов от красных?
Дора. Что ты такое говоришь, Зигмунт? Я почувствовала, что краснею….
Рысек. Я почувствал, как у меня встал. Аж больно сделалось. Я обрадовался, а то уже боялся, что красные мне все напрочь отбили.
Зигмунт. Посмотрим, посмотрим, что у тебя за шрамы… Дора. Они схватили меня за волосы и потащили па кровать. Рысек сорвал с меня блузку и юбку. Больше на мне ничего не было. Я же была дома. Я вырывалась. Пыталась лягаться. Но кто-то из них держал меня за ноги.
Хенек. Я держал.
Дора. Я кричала, потом почувствовала, что у меня там стало мокро.
Зигмунт. Она кричала по-еврейски.
Дора. Найн, найн, найн….
Зигмунт. Я сказал Рысеку: «Мазлтов, Рысек!»
Рысек. Мы с Хенеком раздвинули Доре ноги, я расстегнул брюки и воткнул ей, глубже некуда. Почти сразу кончил. Она кричала. У меня опять встал, и я начал снова…
Дора. Мне было приятно… первый раз в жизни.
Хенек. Глядя на них, я кончил в штаны.
Зигмунт. Когда Рысек слез с Доры, я сказал: «Держи ее». Навалился сверху и вошел. Она вырывалась как бешеная, но руки у парней были крепкие. Я кончил и говорю Хенеку: «Теперь я ее подержу, а ты, Хенек, давай».
Хенек. Я сказал: «Хватит».
Зигмунт. Вот видишь, Дора, у Рысека шрамы от красных есть, а у тебя — нет.
Дора. Я молчала, чтобы не злить их. Очень хотелось натянуть на себя покрывало, но я боялась, что они рассердятся. Я лежала голая, внутри все болело, но я ничего не говорила.
Рысек. Я открыл буфет. Увидел графин с какой-то цветной настойкой. Разлил ее по красивым хрустальным рюмкам, мы выпили. Одну, другую, третью. Пили мы с Зигмунтом. Хенек отказался.
Хенек. Мне блевать хотелось.
Зигмунт. Ладно, господа, пошли. Посмотрим, что делается в городе.
Дора. И они ушли. Закрыли за собой дверь и ушли. Самое ужасное, что хотя внутри у меня все болело, но было приятно… Эти гады меня изнасиловали — и что? Мне приятно. Я себя ненавидела. Что я за тварь?! И еще эти глаза Рысека… Такие красивые… Боже! Меня поразила тишина. Почему ребенок молчит? Что Зигмунт с ним сделал? Я вскочила и бросилась в кухню. Игорек сидел в корзинке, чмокал соской и улыбался.
Все.
В парижском салоне,
средь блеска и фальши,
в душе у Шопена
музыка Польши.
Крестьянские скрипки,
журчанье рек малых,
все то, что с младенчества
в душу запало.
Урок IX
Менахем. Я сидел в этом коровнике и изнемогал от жары. Внизу было ведро с водой, и я все время бегал туда пить. Пришла Зоська.
Зоська. Что ты делаешь, Менахем? Почему не сидишь наверху? Я иду в город. Погляжу, что там и как.
Менахем. Погляди, Зоська, умоляю. Что там с Дорой и Игорьком? До чего же жарко…
Зоська. Только спрячься, Менахем, заклинаю… Не дай бог Олесь увидит…
Зигмунт. Я пошел на рыночную площадь, там в доме 10 был НКВД, думал, вдруг они бросили какие-нибудь документы. Может, найду свое письмо Сталину. Из-за него я больше всего боялся. Одно только это письмо я подписал своим именем. Все остальное — фамилией «Попов». Но там уже были жандармы, от НКВД с их бумагами и следов не осталось. Новый бургомистр представил меня амтскоменданту, сказал, что красные убили моего отца и на меня можно положиться. Амтскомендант, элегантный пожилой мужчина, видимо, австриец — отутюженная форма, белое шелковое кашне, — поглядел на меня внимательно и сказал по-польски: «Гут, поможешь навести орднунг с евреями».
Владек. Я спрятал Рахельку на чердаке. Даже мать ни о чем не догадывалась. Впрочем, по этой лесенке ей все равно было не взобраться.
Рахелька. Я сидела тихо, как мышка, вздохнуть боялась. Было невыносимо жарко…
Владек. Я побежал в город. На площади евреи ложками скребли мостовую. Вокруг стояли мужики с палками. За ними толпа баб и детей. Как на престольном празднике. Вокруг площади молодые евреи носили на снятой с коровника двери обломки памятника Сталину и пели советскую песню «Широка страна моя родная». Впереди шел раввин, нес на палке свою шляпу. Старик едва передвигал ноги. Жарища. Все обливались потом, но те евреи, что, полумертвые, таскали эту груду камней, вышагивали и пели вроде бы с удовольствием. Музыканты подыгрывали им на гармошке и кларнете. Даже смотреть было противно. Тех, кто отставал, били палками или резиновыми дубинками. Откуда-то вдруг появился Хенек. В руке у него была толстая ветка.
