Амели Нотомб - Катилинарии. Пеплум. Топливо
Даниель. Марина не такая.
Профессор. Что вы знаете о Марине, Даниель?
Даниель. Одно могу сказать наверняка: я знаю ее лучше, чем вы.
Профессор (со странной улыбкой). Да?
Даниель. Между вами есть существенная разница: она страдает оттого, что превратилась в животное. А вам это безразлично.
Профессор. Ах, бедняжечка! Она страдает!
Даниель (в ярости вскакивает, выронив книгу, хватает профессора за грудки). Да, она страдает! Если вам нравится валяться в грязи – на здоровье! Но не смейте пачкать ее!
Профессор. Какой пыл! Ну просто роман!
Даниель (отпускает профессора и отходит к книжным полкам). Кстати о романах… здесь восемь штук, плюс те два, что мы читаем. У нас осталось ровно десять книг, профессор. Скоро мы сможем дать ответ на пресловутый вопрос: какая же та ЕДИНСТВЕННАЯ книга, с которой я не расстанусь?
Профессор (садится). Какие же это книги?
Даниель. Вот… у нас в запасе «Миф султана» Обернаха, «Говорящая кукла» и «Шорох шелка» Эсперандио, «Положить конец» Фостоли, тетралогия Фатернисса – как бы случайно…
Профессор. Что «как бы случайно»?
Даниель. Да, как бы случайно это единственный автор, ни одной книги которого мы не сожгли… и как бы случайно именно ему вы посвятили свою докторскую диссертацию.
Профессор. Это называется привилегия старшинства, голубчик.
Даниель. Да. Я тут перечитал первый том этой тетралогии, «Жидкое тело», и как подумаю, что вчера мы сожгли «Оцепенение» Сальбонатуса, меня всего переворачивает: если честно, «Жидкое тело» в подметки не годится «Оцепенению»!
Профессор. А я другого мнения. И напомню, что главный здесь я.
Даниель. Ну-ну.
Профессор. А впрочем, сжечь книгу под названием «Жидкое тело» – в этом что-то есть. Сожгите ее сегодня вечером, голубчик. Видите, я иду навстречу пожеланиям масс.
Даниель. Ну уж нет! «Жидкое тело», конечно, не блестящий роман, но, сами знаете, не худший из тех, что у нас остались.
Профессор. Вы опять за свое, Даниель!
Даниель. Да, опять, и снова, и каждый день, пока мы не сожжем наконец эту муть.
Профессор. «Бал в обсерватории» – не муть. И еще раз напоминаю, что главный здесь я.
Даниель. Какой достойный аргумент.
Профессор. Это не аргумент. Это право сильного.
Даниель. Если на то пошло, рискну предположить, что вне стен университета я сильнее вас.
Профессор. Но стены университета с нами повсюду: это как религия.
Даниель. Даже когда храм разрушен?
Профессор. Вы преувеличиваете: факультетская библиотека в цокольном этаже еще цела. Можете ходить туда и перечитывать любимые книги, припадая к теплым трубам.
Даниель. Отлично! Сожжем «Бал в обсерватории». И вы тоже будете перечитывать его на факультете.
Профессор. Это невозможно. Разве я могу перечитывать эту книгу на людях, после того как столько лет ее хаял?
Даниель. Ага! А меня вы не стесняетесь?
Профессор. Нет. Ведь каждый ассистент считает своего научного руководителя болваном – это аксиома. Так что с вами мне вряд ли есть что терять.
Даниель. Вы меня поражаете! Мне казалось, что все наоборот: каждый профессор считает своего ассистента болваном.
Профессор. И это тоже правда. Закон исключенного третьего, как вам известно, неприменим к психологии. В этом вся прелесть отношений между профессором и ассистентом: взаимное презрение под маской пиетета.
Даниель. Все-таки объясните мне, как вы можете, вы, такой искушенный и циничный интеллектуал, благоговеть перед «Балом в обсерватории»?
Профессор. Дело в том, что я хоть и искушенный и циничный, но прежде всего интеллектуал, то есть человек, который ждет и жаждет, чтобы с ним спорили. И когда Блатек, писатель недюжинного ума, пытается убедить меня, что такая раздутая безделица, как первая юношеская любовь, заслуживает серьезного отношения, – меня это окрыляет, вот так!
Даниель. Ладно! Почему же в таком случае вы из года в год твердили вашим студентам, что этот роман донельзя мелкобуржуазен?
Профессор. Потому что и это правда. Но когда идет война, когда подыхаешь от голода и холода, когда люди вокруг тебя мрут как мухи, невольно начинаешь думать, что мелкобуржуазность – это не так уж и плохо.
Даниель. От вас ли я это слышу? Да, мы в самом деле проиграли войну.
Профессор. Вот только не надо снобизма! В конце концов, мелкобуржуазным было мое прочтение «Бала в обсерватории», а сам роман – отнюдь не таков. Это чудесная история первой любви.
Даниель. Не смешите меня! Представляю, как вы скажете студентам на лекции: «Ошибочка вышла, это не буржуазная книга, а чудесная история первой любви». Но этого не произойдет никогда, не так ли? Вы слишком боитесь уронить свое достоинство.
Профессор. И правильно делаю: преподавателю так трудно завоевать доверие студентов. А после подобного признания я потерял бы его раз и навсегда.
Даниель. Да. И потом, очень удобно поливать грязью книгу. Она ведь не может отомстить – этим книги выгодно отличаются от людей. С литературой можно все себе позволить. Вы мне омерзительны, профессор!
Профессор. Извольте, выступите сами с этим разоблачением, если ваша кристальная совесть вам велит! В самом деле, что вам мешает сказать студентам, что вы со мной не согласны, что, по-вашему, это великолепный роман?
Даниель. Что мне мешает? Правда, только и всего. Я не люблю эту книгу. Просто не люблю, и мне не нужно было для этого ваше мнение.
Профессор. Какие же у вас претензии к «Балу в обсерватории»?
Даниель. Глупейшая книжонка!
Профессор. Что же в этой книге глупого?
Даниель (устало вздохнув, садится). Всё.
Профессор. Нет, это слишком легко. Подробнее, пожалуйста. Я жду развернутой критики.
Даниель (пожимает плечами). Ну, не знаю… Вот, скажем, сцена первой встречи на конкурсе импровизации.
Профессор. Что вы имеете против этой сцены? Вряд ли она наивнее сцены вашей первой встречи с Мариной.
Даниель. Это запрещенный прием, профессор! Мы говорим об искусстве! Наша жизнь может не иметь художественной ценности, согласен. Тогда тем более ее должна иметь литература.
Профессор. Вас это очень устраивает, не так ли? Можно жить бездарно – литература все восполнит.
Даниель. Я живу уж точно не бездарнее вас.
Профессор. Откуда вам знать? Вы слепы, Даниель, не вам судить ни мою жизнь, ни эту сцену первой встречи. Случай сводит юношу и девушку на ринге – именно там происходит конкурс импровизации. Не забывайте, что прежде они никогда не виделись. Им по шестнадцать лет, они красивы, и первое чувство между ними зарождается, подумать только, на боксерском ринге. Ну не чудо ли?
Даниель (с улыбкой). Вы умиляете меня, профессор.
Профессор. Не будь вы лицемером, сказали бы то же самое.
Даниель. Смею вам напомнить, что из нас двоих лицемер – вы.
Профессор. Я хотя бы не лицемерю сам с собой. Это важнее. Ну же, будьте раз в жизни искренни! Замысел великолепен! Предлагаемая тема – борьба Иакова с ангелом. Но поскольку и Лариса, и Яромил воспитаны не в русле христианской культуры, им невдомек, что это такое. Поэтому приходится импровизировать вдвойне. Признайте, что это потрясающе!
Даниель. С возрастом вы ударились в лирику, профессор. (Смеется.)
Профессор. Смейтесь, смейтесь, вы сами не знаете, чего вас лишает ваша ирония. Будьте проще, и эта сцена вас заворожит, вы поймете, что готовы все отдать за счастье быть Ларисой или Яромилом в день их первой встречи.
Даниель. Ладно, какая разница! Все равно это не литература! Мы читаем, к примеру, «Александрийский квартет» не потому, что хотим быть Жюстиной или Дарли. Нам интересно другое – мировоззрение. А согласитесь, у Блатека оно ниже плинтуса.
Профессор. И вы еще говорите, что я вас умиляю, голубчик? Воистину, никакая глупость не сравнится с глупостью ученой. Вы что, не понимаете, тупица, что идет война? Веками лучшие умы человечества излагали самые высокие мировоззрения в самых прекрасных книгах. По-вашему, их идеи что-то человечеству дали?
Даниель (закатывая глаза). Вопрос не в этом.
Профессор (вскакивает). В чем же тогда? Какого черта излагать мировоззрение, если миру на него начхать?
