Антон Чехов - Том 12. Пьесы 1889-1891
В сцене свидания из III акта введено пространное рассуждение Саши о «деятельной любви», показаны ее тщетные попытки «расшевелить» Иванова во что бы то ни стало. Ее обращению с Ивановым придана снисходительно-покровительственная окраска: «Как ты любишь говорить страшные и жалкие слова! Даже, извини, противно!», «Отлично, мы, кажется, улыбаемся!», «Двигайся, Обломов!» и т. д.
Та же линия поведения «новой» Саши выдержана и в последних эпизодах пьесы, где ранее Саша отсутствовала: теперь она до конца энергично сопротивляется всем попыткам Иванова расстроить их свадьбу, а в последней сцене произносит пылкую речь в его оправдание.
Реализовал Чехов также предложение Суворина о более четкой характеристике Львова, фигуру которого тот понял сначала превратно и предполагал даже, что «доктор — великий человек». «Это олицетворенный шаблон, ходячая тенденция», — возразил ему тогда Чехов (Суворину, 30 декабря 1888 г.).
Теперь в дополнении к 4 явлению II акта сделана большая вставка, содержащая весьма нелестные отзывы действующих лиц о Львове: «Моя антипатия. Ходячая честность», «Скучно с ним» (Саша); «Узкий, прямолинейный лекарь», «Орет на каждом шагу, как попугай, и думает, что в самом деле второй Добролюбов» (Шабельский) и т. д. Далее добавлены реплики Анны Петровны, подчеркнувшие неправоту Львова в его оценках Иванова: «Послушайте, господин честный человек! <…> Вы хороший человек, но ничего не понимаете» (д. II, явл. 10). В самом конце пьесы в добавленной речи Саши также содержалось осуждение безжалостной честности Львова, его узкой прямолинейности: «И какое бы насилие, какую бы жестокую подлость вы ни сделали, вам все бы казалось, что вы необыкновенно честный и передовой человек!»
В исправленной редакции претерпел изменения и образ Анны Петровны. Черты бытовой заземленности, которые можно было заметить в образе Сарры из «комедийной» редакции пьесы, исчезли в процессе работы над «драмой». В ее новом облике, духовно обогащенном, подчеркнуты сложность и тонкость натуры. Введены в текст упоминания, что сама она ясно сознает неизбежность близкого конца («думаете, я не знаю, какая у меня болезнь? Отлично знаю»), чувствует охлаждение мужа и близость трагической развязки («представьте, что он разлюбил меня совершенно! <…> Какие у меня страшные мысли!..»), страдает от жестокого отношения родителей («я день и ночь, даже во сне, чувствую их ненависть»). На этом этапе работы вставлена и песенка о «чижике», оттенявшая крайнюю напряженность ее «страшных мыслей». Граф Шабельский, прощаясь с Анной Петровной, уже не прыскает пренебрежительно, как прежде: «Вей мир… Пэх…», а говорит, целуя ей руку: «Покойной ночи, прелесть!»
3Текст Ценз. 89-3 — окончательный вариант переработанной редакции, законченный во второй половине января 1889 г. — после приезда в Петербург 19 января и до премьеры спектакля 31 января. В цензурном экземпляре этот текст представлен предшествующей основой (Ценз. 89-2) с новым финалом пьесы: явления 10–11 (в первоначальной нумерации 9-11) заменены текстом на листах автографа, вклеенного в цензурный экземпляр (второй слой правки).
По приезде в Петербург Чехов посетил 21 января 1889 г. В. Н. Давыдова, исполнителя роли Иванова в Александринском театре, который, помня эту роль по ранней редакции пьесы (1887 г.), был крайне озадачен переделкой и о своих недоумениях писал Чехову: «После Вашего ухода я еще несколько раз прочитал роль Иванова в новой редакции и положительно не понимаю его теперь. Тот Иванов был человек добрый, стремящийся к полезной деятельности, преследующий хорошие цели, симпатичный, но слабохарактерный, рано ослабевший, заеденный неудачами жизни и средой, его окружающей, больной, но сохраняющий еще образ человека, которого слово „подлец“ могло убить. — Иванов в новой редакции полусумасшедший, во многом отталкивающий человек, такой же пустомеля, как Боркин, только прикрывающийся личиной страданий, упреками судьбе и людям, которые будто его не понимали и не понимают, черствый эгоист и кажется действительно человеком себе на уме и неловким дельцом, который в минуту неудавшейся спекуляции застреливается. По крайней мере на меня он производит теперь такое впечатление. Как друг, как человек, уважающий Ваш талант и желающий Вам от души всех благ, наконец, как актер, прослуживший искусству 21 год, я усердно прошу Вас оставить мне Иванова, каким он сделан у Вас в первой переделке, иначе я его не понимаю и боюсь, что провалю…» (22 января 1889 г. — ГБЛ).
Чехов оставил роль Иванова без изменений, однако до премьеры внес в пьесу еще одно исправление: произвел композиционную перестановку в финальных сценах, передвинув монолог Иванова несколько вперед.
Ранее (в тексте Ценз. 89-1) Иванов произносил свой «свирепый», по выражению Чехова, монолог в самом конце акта, непосредственно перед выстрелом, при полном сборе гостей. Затем (в тексте Ценз. 89–2) монолог был переделан. Прежняя драматическая напряженность речи и резкие самообличения Иванова были сняты, и преобладающей в монологе оказалась исповедально-повествовательная интонация, которая, однако, явно не соответствовала стремительному нарастанию действия в финале.
Тогда же перед монологом Иванова была добавлена еще и речь Саши, обращенная к Львову. Таким образом, в конце пьесы оказались рядом два длинных монолога, замедлявших наступление трагической развязки, что, видимо, обнаружилось уже во время начавшихся тогда репетиций.
В связи с этим монолог Иванова был теперь перенесен выше в выделен отдельной сценой: Иванов исповедуется в ней одному только Лебедеву (явл. 9), а Саша появлялась на сцене уже после оскорбительных слов Львова и вызова на дуэль; ее выход также оформлен отдельным явлением (явл. 11).
С. Д. Балухатый полагал, что композиционная перестройка финала была произведена уже после премьеры спектакля — «между 6 и 17 февраля 1889 г.» и что сделана она «согласно психологической цепи (поступок Львова — слова Саши — действие Иванова), намеченной А. С. Сувориным» (С. Балухатый. К истории текста и композиции драматических произведений Чехова. «Иванов» (1887-1889-1903). — «Известия Отделения русского языка и словесности АН СССР», 1927, т. XXXII). При этом подразумевалось замечание Суворина, высказанное им в несохранившемся письме Чехову, а также в рецензии на пьесу, о том, что последняя речь Саши с нападками на Львова не убеждает, поскольку она говорит это уже после вызова на дуэль, «в негодовании на оскорбителя своего жениха», и зритель вправе принять ее слова «за пристрастные, даже за клевету» (А. Суворин. «Иванов», драма в 4 д., Антона Чехова. — «Новое время». 1889, 6 февраля, № 4649).
Отвечая Суворину на его письмо, Чехов пояснял: «Ваша мысль о перенесении слов о клевете из одного места в другое пришла к Вам поздно; я ее одобряю, но воспользоваться ею не могу <…> Переделывать, вставлять, писать новую пьесу для меня теперь так же невкусно, как есть суп после хорошего ужина» (6 февраля 1889 г.).
По мнению Балухатого, Чехов после премьеры все же «изменил своему первоначальному решению и вскоре взялся еще раз за переделку конца» (указ. соч., стр. 144–145). Однако по письмам Чехову первых зрителей спектакля видно, что на премьере 31 января и на втором спектакле 6 февраля 1889 г. пьеса игралась уже по переработанному тексту финала: Иванов произносит свой последний монолог не в последний момент, перед всеми гостями, а обращаясь к одному лишь «старику» (то есть Лебедеву), «в разговоре Иванова с Лебедевым», «в то время, когда Сашенька уходит за матерью» (письма В. М. Тренюхиной от 1 февраля, К. С. Баранцевича и М. И. Чайковского от 7 февраля 1889 г. — ГБЛ).
Факт переработки финала еще до премьеры устанавливается и документально — по режиссерскому экземпляру пьесы, где в разметке выходов на сцену исполнителей в окончательной редакции текста вписана фамилия М. Г. Савиной, которая исполнила эту роль единственный раз — на премьере (Реж. 89, л. 145), а также по тетрадке с ролью Саши, принадлежавшей В. А. Мичуриной-Самойловой, заменившей Савину со второго спектакля, где реплики Саши приведены также по уже переработанному тексту финала (ЦГАЛИ, ф. 2044, оп. 1, ед. хр. 18).
Таким образом, композиционная перестройка конца пьесы была осуществлена не после возвращения Чехова в Москву (6-17 февраля), а еще в Петербурге, в конце января 1889 г. На сцене Александринского театра пьеса с самого начала ставилась с уже переделанным финалом. Замечание Суворина Чехов оставил без последствий и к переделке конца более не возвращался.
4Вопрос о публикации пьесы в журнале «Северный вестник» фактически был предрешен давно. Эту мысль подсказал впервые Н. А. Лейкин, который писал Чехову об этом еще в 1887 г. в связи с завершением ранней редакции пьесы: «Старик Плещеев, если еще Вам не писал, то будет на днях писать и приглашать Вас участвовать в „Северном вестнике“. Вот отдайте туда Вашу пьесу» (12 ноября 1887 г. — ГБЛ).
