Владимир Валуцкий - Зимняя вишня (сборник)
— Какая Готелинда? — Янка наклонилась над рыцарем. — Готелинда у себя в замке сидит и тебя поджидает. Это я! Янка!
— Янка, — сказал Ромуальд и, открыв глаза, улыбнулся.
— Ты говори, говори, — радовалась Янка. — Теперь сколько хочешь можешь говорить — ты ведь свой подвиг совершил! И Готелинда будет тобой довольна.
— Янка, — повторил Ромуальд.
— Да не Янка, а Готелинда, — втолковывала Янка. — Дама твоя. Может, теперь она даже полюбит тебя.
— Янка, — сказал рыцарь и закрыл глаза. Янка забеспокоилась.
— Бредит!.. Злат, дай платок!
Злат старательно колотил по мечу и делал вид, что не слышит.
— Тебе говорю, Злат! — Янка протянула руку.
Она взяла платок Злата, весь в узелках, и с досадой, один за другим, зубами расплетала их, а Злат глядел на это.
— Смочи в ручье.
Злат мрачно отложил меч и пошел к ручью. Там в тумане маячила фигура Шалиньяка, он нес дозор, прислушивась к тишине.
Анна неумело отрезала большим ножом кусок мяса с вертела. Отрезав, молча протянула Даниилу, сидящему у костра со связанными ногами.
— Ешь.
— Вэ виктис!.. — печально воскликнул Роже, закончив подсчет. — Горе побежденным. Десяти серебряных чаш, семи кубков, двух слитков и четырех шкурок горностая, увы, недостает.
— Ваша святость, вы больше печетесь о бренном металле, чем мы, грешные! — сказал Бенедиктус.
— Мне, а не тебе придется отвечать королю, — отозвался Роже. — Вот, дочь моя, — качая головой, обратился он к Анне, — каково богопротивное лицо греков! И их церкви, которую ты берешь под защиту!
— Грабили-то не греки, а латиняне, — точности ради заметила Анна, но епископ пропустил замечание мимо ушей и кивнул на Даниила:
— Решила ли ты, что делать с этим человеком?
— А что я должна решать, святой отец?
— Разве его вина не заслуживает кары?
— Но почему… я должна решать?
— Право решения принадлежит носящему высший титул.
— Но я же еще не королева…
— Но ты княжна, — сказал Роже.
— Его святейшество прав, — в свете костра появился Шалиньяк. — Мы уже третий день возим его с собой и не знаем, что он еще замыслит завтра? Надо решать, госпожа.
Анна растерянно оглянулась на Даниила. Он смотрел на нее, не сводя глаз, — и, не выдержав его взгляда, Анна опустила голову.
— Хорошо, пусть будет по-твоему, Роже.
Она медленно поднялась.
— Святой отец и благородные рыцари. Вам известно, что сей человек преступил в замыслах против господина своего великого князя и короля Генриха, будущего моего мужа. Назначьте ему кару, и пусть ваше решение будет моим.
Наступило молчание. Анна обвела стоящих вокруг нее людей тревожным взглядом.
Шалиньяк шагнул, вперед первым, вынул из ножен меч наполовину и задвинул обратно:
— Смерть.
Анна вздрогнула от стука меча, но продолжала тихо, спокойно:
— Не служит ли, благородные рыцари, ему оправданием, что он спасал меня?
— Все мы спасали тебя, — молвил подошедший от ручья Злат, — да с мечом в руках.
— Янка!.. — с надеждой взглянула на нее Анна.
Янка смачивала платком лоб раненого.
— Ромуальд тоже Готелинду любил, — ответила она.
— Мое мнение уже ничего не решит, — развел руками Бенедиктус.
— Да будет так… — прошептала Анна. — Когда?
— Церковь рекомендует предавать души грешников в руки Божьи на рассвете, — со знанием дела объяснил Роже. — Когда молитвы об их спасении, благодаря влиянию эфира, легче доходят до небесных сфер.
— Да будет так… — повторила Анна.
Все разошлись по своим местам. Анна опустилась на землю к костру, напротив Даниила. Они молчали.
— Даниил, Даниил… — произнесла Анна. — Что ты наделал. Ты учил меня добру, справедливости и любви…
Во взгляде Даниила не было страха.
— Я любил.
— Но разве любя можно творить зло? Помнишь, что говорит о любви Писание: «…цветы показались на земле, и время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…»
— Но «люта любовь, как преисподняя, стрелы ее — стрелы огненные, и крепка, как смерть», — ответил Даниил. — Я должен ее проклинать… Но я ее благословляю! Ибо она дала мне радость мук и миг свободы. Я плыл в мыслях своих по морям, видел дивные страны, дышал подоблачным ветром, каким дышут одни птицы небесные, и ты была со мною…
Анна оглянулась, придвинулась к Даниилу и ножом разрезала ему веревку на ногах.
— Беги!
Но Даниил, улыбаясь, покачал головой.
— Нет, Анна. Как зверь, вкусивший свободы, не может жить среди людей, так и мне нет без тебя жизни.
— Даниил… — молвила Анна, глядя на горящий костер. — Если бы мир был устроен иначе и не было бы у каждого из людей своего предначертания, я ведь могла бы встретить тебя… и, может быть, полюбить…
— Умолкни, не говори больше ни слова! — воскликнул Даниил. — Моя душа посетила этот мир в годы, когда ты жила на земле, — есть ли большее счастье? Прощай, Ярославна! Возлюбленная моя, прекрасная моя!..
Большое солнце, холодное, чужое, встает из-за края земли в утро казни.
Все покрыто росой, как инеем, — чужие деревья, трава чужая, чужие, незнакомые цветы. И от ручья поднимается пар, словно ручей морозный, студеный. И утренний холод пронизывает Анну, сидящую на берегу.
Мысли пронизывает холод, а не тело, и стынут от него готовые пролиться слезы… Когда-нибудь, когда солнце надолго согреет мир, они оттают и изольются, они лягут обильной росой на лугах, и высоко поднимутся вспоенные ими травы. Все пройдет, и раны затянутся, и зарастут пепелища… и простит нам обиду вечная душа в небесах…
За спиной Анны раздались шаги, Шалиньяк подошел к ней.
— Мы ждем тебя, госпожа.
Анна поднялась и последовала за ним.
— Доминус вобискум… — слышался монотонный голос Роже. — …новит мне патер, эт эго агноско патрем… эт анимам меам поно про овибус меис… Си мортуи сумус кум Кристо…
Все собрались на опушке, и Даниил стоял, связанный, на коленях, и перед ним торопливо возносил молитву Роже, и Злат, сам не свой, нетвердыми руками проверял, надежно ли укреплена рукоять меча.
— Амен, — заключил Роже, вставая, и сделал Злату знак.
Злат шагнул к Даниилу.
— Не гневись, Ярославна, — вдруг сказал он, отводя глаза. — Не слушается рука.
Шалиньяк с досадой огляделся.
— Жак, — позвал он франкского воина. — Сделай свое дело.
Позевывая, Жак подошел к Даниилу и обнажил меч. Он дугой сверкнул в воздухе.
— Нет!.. — закричала Анна, закрыв лицо руками.
И бросилась бежать прочь, не различая дороги, через ручей, по высоким влажным травам, обдирая платье и тело о колючие кустарники. Но все медленнее становился ее бег, и наконец Анна остановилась. Тишина была вокруг… Анна повернулась и пошла обратно, ступая медлительно, неторопливо, — и вернулась к опушке.
Там уже не было Даниила, воин старательно вытирал меч о траву, Бенедиктус тянул вино из фляжки, остальные смотрели на Анну.
— Приказывай, моя королева, — сказал Шалиньяк.
— Запрягайте коней, — молвила Анна, и каменным было ее лицо. — Солнце уже высоко.
Они ехали день, другой, много дней. Миновали убогие села с хижинами, крытыми косматой соломой, с кучами навоза у плетней, мрачные замки баронов, лепящиеся на неуютных вершинах скал, придорожные трактиры и церкви — и всюду в мире был единый распорядок: властители правили, священники молились, а крестьяне трудились на полях, ибо уже наступило время жатвы.
Местности становились все населеннее, дороги — все многолюднее. В один из дней путникам повстречалось странное шествие.
Впереди конные воины гнали пиками баранов и коров. За скотом, тоже под охраной, брели длинной вереницей люди с бедным скарбом: горшками, узлами, серпами и мотыгами. Женщины несли на руках детей. Люди шли понуро, с выражением безнадежной покорности судьбе, а вокруг них с лаем носились свирепые сторожевые псы.
Анна со спутниками вынуждены были посторониться — и с обочины глядели на процессию. Свернул даже Шалиньяк, который первое время пытался упрямо пробиваться сквозь баранье стадо. Замыкали колонну ковыляющие старики и старухи, их подталкивала копьями стража. Седой старик, хромой, заросший многодневной щетиной, увидев бочку на телеге, обратился к Янке пересохшим голосом:
— Добрая госпожа, дай глоток воды!.. Иначе умру от жажды.
Янка протянула ему ковшик, и старик жадно задвигал кадыком. Ромуальд, лежащий на телеге, приподнял голову и всматривался в его лицо.
— Гунтер?.. — неуверенно окликнул он. — Это ты, Гунтер?..
Старик с трудом оторвался от кружки и сощурил подслеповатые глаза.
— Господи!.. — произнес он изумленно. — А мы считали, что вы в лучшем мире!
