Ромен Роллан - Робеспьер
Голоса. Король предателей!
— Вот ему и крышка!
— Надо бы прибить его гвоздями, как сову, на главных дверях Конвента.
— Какая мерзкая рожа!
— А ведь считал себя красавцем. Говорят, он распутничал в одном замке: кругом зеркала да свечи, а с ним три сотни голых баб, — гетер, что ли? Как их там называют?.. Приведут к нему жен и дочерей арестованных. «Ложись со мной, говорит, коли хочешь его спасти». Уж понятно, бедняжка ничего этим не спасала — ни отца, ни дружка, ни своей девичьей чести...
— А под зáмком нашли подземелье, где зарыты горы трупов. Ведь он хотел зарезать шесть тысяч парижан...
— Не может быть!
— Верно говорю. А вон тот молодчик (указывает на Сен-Жюста) послал на гильотину бедную девушку, а из ее кожи велел сшить себе штаны.
— Изверг! С него бы самого содрать кожу живьем!
Жандармы оттесняют толпу.
Жандармы. Тише, граждане! Не напирайте! Надо уважать закон. Тут все по закону, тут вам не самосуд. Будьте покойны, закон расправится с ними. Еще до вечера все на гильотину попадут.
Голос. Их мало казнить!
Жандармы. Довольно с тебя! Мы ведь не людоеды.
Один из толпы (в тринадцатой картине, в Клубе якобинцев, он восторженно приветствовал Робеспьера). Дай мне поглядеть!
Второй. Ты, кажется, был с ним знаком?
Первый. Нет, нет!.. Я видал его только издали... Как все.
Робеспьер глядит на него в упор. Человек отворачивается в замешательстве и старается улизнуть.
Второй. А я слыхал, будто ты с ним приятель.
Первый. Тебе наврали. Ей-богу, нет.
Второй. Коли ты правду говоришь, плюнь ему в лицо.
Первый. Плюю и проклинаю. (Поспешно скрывается в толпе.)
Пэйан. Экая сволочь! Я отлично помню этого труса. У якобинцев он пресмыкался перед Робеспьером.
Дюма. Спасает свою шкуру. А вот мы, дураки, шкуры своей не сберегли. И всё ради него. (Указывает на Робеспьера.) И всё из-за него. Мы погубили себя, чтобы его спасти. А он не способен был ни себя защитить, ни нас. Связал нас по рукам и ногам. Ох, если бы меня вовремя послушались!
Пэйан. Теперь поздно охать, все равно ничего не поправишь. Мы погубили наше дело. И сами погибли. Это бы еще полбеды, но погибла Республика. Надежды больше нет... Это конец. Конец всему.
Дюма. В эдакой жаре и пылище подохнешь от жажды... (Жандармам.) Граждане! Даже осужденным на смерть нельзя отказывать в глотке воды.
Жандарм. Что ж, я с охотой. Кто бы они ни были, а все же люди. (Уходит за водой.)
Второй жандарм (останавливая его). Постой, Регул! А это разрешено?
Первый жандарм. Я буду в ответе. Мне велено их стеречь, а не мучить.
Дюма. Принеси две кружки.
Пэйан. Принеси три. (Указывает на Сен-Жюста, застывшего и неподвижного; он слишком горд, чтобы просить, и слишком погружен в свои думы, чтобы замечать страдания.) Посмотри на него! Он совсем без сил. Три ночи подряд глаз не смыкал. Точно прирос к стулу. Слова от него не добьешься. Кажется, вот-вот рухнет сразу.
Дюма. Нет, его поддерживает гордость. Она у него на первом месте. Всё — и нас в том числе — принес в жертву своей гордыне. Ему все безразлично, лишь бы держаться с достоинством до самой казни.
Пэйан. А если и так, что ж тут дурного? Я люблю юношу и жалею его.
Дюма. Слишком уж ты жалостлив. А я больше себя жалею.
Пэйан. Стоит ли рассуждать, что мое, что твое, когда жить-то осталось всего пять или шесть часов!
Дюма. Тем более.
Жандарм приносит три кружки воды. Пэйан кивает ему на Сен-Жюста — тот сидит не шевелясь.
Пэйан (ласково). Выпей, Сен-Жюст.
Сен-Жюст на миг выходит из задумчивости и, обернувшись к Пэйану, безмолвно благодарит его взглядом.
Первый жандарм (глядя на Робеспьера, судорожно прижимающего к челюсти скомканный окровавленный кожаный мешочек). А этому бедняге нечем даже кровь утереть... (Вынимает из корзины клочки бумаги и сует в руку Робеспьеру, отобрав у него мешочек.) На, утри рожу!
Второй жандарм (подбирает с полу брошенный мешочек и разглядывает его.) Что это тут написано? (Читает.) «Поставщик великого монарха». Ага, вот улика, значит, он замешан в заговоре! Снюхался с королем...
Первый жандарм. Да будет тебе, болван! «Поставщик великого монарха» — это вывеска парфюмерной лавки на улице Оноре.
Второй жандарм. Нет, меня не проведешь! Там написано «монарх» (читает по складам), с буквой «М», а это значит «король». Чего еще надо?
Третий жандарм. Должно быть, это у них вроде пароля, раз он держит в руках эту дрянь?
Первый жандарм. Что ж, по-твоему, он и ночью, во время всей этой кутерьмы, таскал с собой мешочек из-под духов?
Второй жандарм. А по-твоему, как?
Первый жандарм. А так, что ему это подсунули.
Второй жандарм. Где же? Кто?
Первый жандарм. Да здесь. Один из этих шпионов. (Указывает на шпионов, которые рыщут вокруг.) Давеча я заприметил одного... он тут околачивался...
Четвертый жандарм. Ты бы лучше не пялил глаза да держал язык за зубами... Со шпиками шутки плохи!
Первый жандарм. Да что ж... Мне наплевать.
Второй жандарм (упрямо). А все-таки что написано, то написано. Смотри (читает по складам): «монарх», через букву «М»... Долой Капета!
Зеваки (подойдя к Робеспьеру). Глянь-ка на эту обезьяну! Ишь, как морщится! Вашему величеству нездоровится?
В эту минуту лицо Робеспьера искажается от муки; чтобы не видно было его страданий, он закрывает глаза. Сцена темнеет, заволакивается багровым, затем пепельно-желтым туманом, под покровом которого реальная сценическая картина сменяется такой же картиной на экране: Робеспьер лежит на столе. Затем лицо его приближается, и все окружающее исчезает. Крупным планом дается лицо Робеспьера, его глаза, расширенные от боли, словно заполняющие весь экран...
Потом этот кадр исчезает, и все погружается во тьму. Внезапно сцена освещается, и на экране развертываются, сменяя друг друга, видения Робеспьера.
По мере того, как они проходят одно за другим, к ним дает скупые пояснения голос Робеспьера, печальный, протяжный и слегка монотонный.
Видения.
1. Пейзаж Арраса под серым, туманным небом.
2. Весна, запоздалая и ненастная. Первые зеленые побеги.
3. Редкие безрадостные солнечные лучи пробиваются сквозь дождевые облака; облака набегают, рассеиваются и снова заволакивают небо. Короткий весенний ливень.
4. Старая улица. Старый дом.
5. На темной каменной лестнице с почерневшими стертыми ступеньками, возле слухового окошка, сидит мальчик лет шести — семи, одетый в траур. Прислонясь головой к стене, он мечтательно смотрит, как по небу пробегают облака.
6. На грязном дворе старого провинциального коллежа, в уголке, примостившись у стены, читает книгу школьник лет десяти — двенадцати, не обращая внимания на шумные игры товарищей.
Голос. Печальные дни детства, старый город, неприютный дом у чужих людей, ребенок, выросший без матери, как Руссо... Он был не создан для счастья.
Душа его искала в книгах сердечного тепла, которого ей недоставало в жизни.
Видение.
В нетопленной комнате коллежа Людовика Великого юноша лет восемнадцати — двадцати, сняв камзол, дрожа от холода, штопает продранную на локтях одежду, не отрывая глаз от книги. Дверь отворяется. Входит учитель, аббат. Юноша вскакивает, в смущении пряча книжку и заплатанную одежду. Аббат, насмешливо и покровительственно улыбаясь, делает вид, что ничего не заметил.
Голос. Нищета, одиночество, упорный труд. Двенадцать лет ученья на казенный счет, жизнь в большом городе, где он не может даже выйти на улицу, стесняясь своей ветхой одежды и дырявых башмаков. Богатые ученики презирают его; наставники, снисходя к бедности способного ученика, унижают его самолюбие. К приезду королевской четы его облачают в новое платье и посылают перед воротами коллежа прочесть приветственную речь королю в момент проезда их величеств.
Видения.
1. Улица Сен-Жак, перед порталом коллежа Людовика Великого. Виден пологий склон и королевский кортеж, поднимающийся на гору Святой Женевьевы. Прямо на мостовой, под дождем, в парадном новом костюме, стоит на коленях юный Робеспьер перед окошком кареты, откуда выглядывают скучающие лица царственных путешественников.
2. Внутри кареты виден король; он жадно обгладывает крылышко цыпленка, не глядя на юношу за окном, который декламирует свою приветственную речь. Королева зевает, обмениваясь насмешливыми замечаниями с сидящей напротив княгиней Ламбаль, — та презрительно смеется, лорнируя стоящего на коленях бедного школьника.
