Сергей Могилевцев - Блистательный недоносок
Некоторое время удрученно молчит. Входит Н е д о н о с о к.
А р к а д и й. Привет, Недоносок!
Н е д о н о с о к. Привет, Крапива! (Вынимает из сумки припасы, расставляет на столе, наливает в стаканы вино. А р к а д и ю.) Давай, Крапива, выпьем, сегодня был хороший день, и неизвестно еще, что будет завтра, так что давай ловить миг удачи! (Поднимает вверх стакан.) За тебя, Крапива, за твое приобщение к миру московских бомжей!
А р к а д и й(поднимает в ответ свой стакан). За тебя, Недоносок, и за удачу, которая сегодня есть, а завтра может исчезнуть, как исчезает все в этой жизни!
Чокаются, пьют, некоторое время молча едят.
А р к а д и й. Расскажи мне, Недоносок, откуда ты получил такое странное имя? Если, разумеется, это не очень большой секрет, и ты не прячешь его от своих товарищей по несчастью?
Н е д о н о с о к(смеется, откидывается на стуле, или на каком-то подобии стула). О нет, это, разумеется, не секрет, и о нем знают все, кроме тебя, Крапива. Недоноском меня прозвали из-за того, что я действительно недоношенный, и родился семимесячным потому, что мою матушку, царство ей покойной, небесное (крестится), кто-то по глупости испугал. Но знаешь, Крапива, родиться семимесячным гораздо лучше, чем восьмимесячным. Восьмимесячные живут очень недолго, а у семимесячных шанс дожить до седин и до солидных годов гораздо больше, и многие этим шансом успешно пользуются!
А р к а д и й. Вот оно что! Все, оказывается, очень просто. Ну, а приставку «Блистательный» ты за какие подвиги к своему имени получил?
Н е д о н о с о к. А приставку «Блистательный», Крапива, я получил к своему имени уже гораздо позже, после того, как стал поэтом, переехал в Москву и издал здесь свою первую, а также и последнюю, книгу стихов.
А р к а д и й(удивленно). Ты был поэтом и издал в Москве свою первую книжку стихов?
Н е д о н о с о к(продолжая закусывать). А что тут странного? Многие люди приезжают в Москву и издают здесь свои первые книги стихов. Пробиться в Москве вообще гораздо проще, чем в провинции. Москва – открытый город, это блистательный мегаполис, и вообще вселенная духа, здесь происходят стремительные взлеты и не менее стремительные падения вниз, здесь делаются состояния и имена, пишутся романы и стихи, ставятся блистательные спектакли и совершаются гнусные преступления. Здесь можно все получить и все потерять, и я, как видишь, тоже испил до конца эту сладкую чашу соблазна!
А р к а д и й(заинтригованно). Ну а потом, что было потом? После того, как ты издал свою первую книгу стихов. Тебя заметили, ты стал известен? Тебя приглашали на какие-то презентации и вечера?
Н е д о н о с о к(грустно улыбаясь). Что стало потом? Потом, Крапива, произошло то, что происходило до меня уже не с одним поэтом, – я испугался. Я испугался своих несовершенных стихов, я испугался большого пространства, яркого света пюпитров и люстр, который вдруг осветил меня всего, с головы до ног, со всем моим несовершенством и самомнением. Со всем моим блистательным несовершенством и блистательными, очевидно, блестками таланта, который во мне был и никуда не ушел, и который как раз и дал мне приставку к моему первому прозвищу.
А р к а д и й. Ты испугался собственных стихов? Их возможного несовершенства и незаконченности? Да, я готов допустить, что так может быть, что люди действительно страшатся того, что родилось в их душе. И что же ты сделал после этого?
Н е д о н о с о к(грустно улыбаясь). После этого? После этого я утопил свои стихи в ближайшем пруду.
А р к а д и й. Ты утопил в пруду собственные стихи?
Н е д о н о с о к. Да, Крапива, я поступил именно так. Их было очень много, не меньше пятидесяти пачек, и я утопил их все до одной, методично, со слезами на глазах, с судорожными всхлипываниями и с осознанием того, что топлю в пруду собственное творение, свое родное дитя, которое сам же взрастил и взлелеял, сам дал жизнь, а теперь эту дарованную жизнь отнимаю. Я смотрел на свои пачки стихов, которые не хотели тонуть, которые плавали посередине пруда, а на них садились лягушки и утки и лили вместе со мной горькие слезы. Но я был упорен и беспощаден, я нашел на берегу какую-то длинную палку, и методично, одну за одной, пустил на дно все злополучные пачки стихов, и к тому времени, когда они наконец-то ушли на дно, я действительно стал Поэтом. Поэтом с большой буквы, которому не страшно уже ничего. За моими подвигами у пруда наблюдали собаки, дети и бомжи. Последние отвели меня, полубольного и полубезумного, в эти подземные катакомбы, и дали мне мое нынешнее имя, то есть Блистательный Недоносок. Наверное, я и есть на самом деле такой, то есть гений и ничтожество одновременно, но это все временно, до тех пор, пока я не закончу писать новую книгу стихов, и не выйду наверх, чтобы снова издать ее, и начать все сначала.
А р к а д и й. Ты продолжаешь писать стихи? А не прочитаешь ли мне что-нибудь из вновь написанного?
Н е д о н о с о к. Пожалуйста, Крапива, я охотно сделаю это! (Читает.)
Эх, Рассея моя, Рассея,
Ненаглядная сторона,
Я тебя до поры засеял,
И собрал урожай сполна.
Я ходил по тебе до срока,
Я лежал на твоих боках,
Не давал никаких зароков,
Уходил, не сказав «Пока!».
Погуляли с тобой мы вволю,
Погуляли с тобой мы всласть,
Пронеслись по лихому полю,
Подержали за вымя власть.
Озверевши от злой работы,
Ухватив коней под уздцы,
И давясь от припадков рвоты,
Мы сосали твои сосцы.
Эх, Рассея моя, Рассея,
Потому я такой больной,
Что давно уже все посеял,
И ушел другой стороной.
Ты бросала нас всех в атаки
На последний немецкий дзот,
И лизали мы, как собаки,
Твои руки и твой живот.
Ну так вой же, как эта сука,
Ощенившись в который раз,
Как последняя сладкая мука,
Зачарованный вечный Спас.
Брось скулить, и давайте выпьем
За озера и эту синь,
И надрывной болотной выпью
Будем на небо голосить.
Эх, Рассея моя, Рассея,
Неба синь и звериный вой.
Оттого я не жну, не сею,
Что навеки пленен тобой.
Пауза.
А р к а д и й(восхищенно). Вот это да! А можешь еще?
Н е д о н о с о к. Могу и еще. Охотно продолжу! (Читает.)
Трогай, ямщик, уже кони заждались,
Утренний свет уже манит в полет,
Все опоздавшие сзади остались,
И за тобою никто не придет.
Ты теперь волен скитаться, как птица,
Ты теперь волен сквозь небо лететь,
Пусть ослепительно вспыхнет зарница,
Пусть оглушительно щелкает плеть.
Плакать не надо и требовать сдачи,
Жалкой полушки не стоит жалеть,
Не вспоминай про былые удачи,
Не вороши потускневшую медь.
Так подними же повыше ладони,
Пусть подбородок не чувствует дрожь,
В звездном полете распластались кони,
То, что прошло, ты опять не итожь.
Вот и свершилось все так, как хотелось,
Вот и пришло все к простому концу,
Знать, не терпелось тебе, не терпелось
С Богом столкнуться лицом да к лицу.
Так погоняй же покруче, служивый,
Что наши кони и наши года!
Прошлой дорогой, нелепой и лживой,
Ты не поедешь уже никогда.
Пауза.
А р к а д и й (восхищенно). Обалдеть можно! Ты действительно Блистательный Недоносок, и это самое верное прозвище изо всех, что я когда-либо слышал! Прошу тебя, почитай мне еще!
Н е д о н о с о к. Ну что же, могу и еще, тем более, что товарищи пока не пришли, и не будут смеяться над моим скромным творчеством! (Читает.)
Париж ушел, и больше не вернется,
Над ним горит уставшая звезда.
Он был таким, как в песенке поется:
«Уехал ты, как видно, навсегда!»
Ты был моим прощальным поцелуем,
Ты был моей пещерой тайных грез,
И я, свиданьем сладостным волнуем,
Хотел тебя надолго и всерьез.
Но, видно, нам не суждено проститься,
Поскольку мы не встретились опять,
А потому давайте веселиться,
И пить за то, что нужно оставлять.
За блеск свечей и Эйфелеву башню,
За парижанок, трахнутых другим,
За утра стон, и за глоток вчерашний,
И за мечты, истаявшие в дым.
За твой уход и за мою потерю,
За то, что надо трезво принимать,
За то, что я тебе давно не верю,
А за одно уж за едрёну мать.
Прощай, Париж, ты был моим кумиром,
И не моя беда, что ты пропал,
Пускай дрожит над изумленным миром
Твоей улыбки пепельный оскал.
Париж ушел, и больше не вернется,
Над ним горит уставшая звезда.
Он был таким, как в песенке поется:
«Уехал ты, как видно, навсегда!»
Пауза.
