Семен Юшкевич - Король
Гросман (нарочно кричит). Этель, где же закуска?
Эрш смотрит на него, уныло качает головой. Уходит. Входит Этель, за ней следует горничная с большим подносом в руках.
Этель. Это такая рыба! (Хлопочет около Гросмана. Обращается к горничной.) Принеси самовар.
Горничная выходит. Гросман садится у стола, засовывает край салфетки за жилетку. Этель садится против него, сложила руки на груди, смотрит, как он ест. Подает ему то хлеб, то нож, то лимон.
Гросман (сквозь зубы). Ну а ты?..
Этель. Кушай, кушай. Найду что поесть. Не ешь так быстро. Ты когда-нибудь подавишься!
Он кашляет.
Вот ты уже закашлялся. Дай-ка, я переберу рыбу.
Он молча жует.
Дать еще лимона?
Гросман. Дай лимон. Женя, ты не хочешь?
Она садится у стола и отрицательно кивает головой.
Этель. Ну, что будет?
Гросман (раздраженно). Не спрашивай меня! Когда я молчу, молчи тоже. Я им покажу забастовку. Я из них все жилы вытяну, такая это будет забастовка. Кто поднял нос? Мироны, Иваны!..
Этель. Из-за этой смуты все низкие поднимают нос.
Женя. Папа!
Гросман. Я им покажу нос… Подумаешь, что случилось? Мироны и Иваны вздумали отдыхать. Как будто у них мало времени, чтобы попьянствовать, пошарлатанничать? Дай им восьмичасовой рабочий день! А болячек не возьмете?
Женя. Папа, выслушай меня хоть один раз…
Этель. С евреями, Давид, надо быть подобрее.
Гросман (сердито). Почему с евреями? Разве они мои родственники? А если и родственники? Значит, я должен отдать им свое богатство? Вот почему я не люблю разговаривать с тобой. Что такое еврей? Нахал! Что еще? Собака, дерзкий. Ему первому все не нравится. (Саркастически смеется.) Еврей! Ведь это же язва! Спроси-ка у меня, кто портит моих русских рабочих.
Женя встала. Ходит по комнате.
Где же сладкое?
Этель. Вот сладкое. Почему ты рассердился? Ты как спичка, Давид. Что же я сказала? Еврей ведь мне ближе, и я сказала. А для меня пусть у них всех болячки поседают в горле, если они желают нам зла.
Гросман (ест сладкое). Они хотят двадцать пять процентов прибавки и смены. Знаешь, во что это обойдется мне, если на мельнице работают свыше ста человек? Чистые пустяки. Что-то около двадцати пяти тысяч в год, если не больше.
Этель. Чума бы их унесла! Сломали бы они себе руки и ноги.
Гросман. Не кричи. Вот ты уже кричишь. Надо быть хладнокровным. Они хотят! Этого еще мало, что они хотят. А где же я? Мне только немного мешает эта глупая революция, а то я бы им показал, кто такое Гросман. Если бы не революция! Чего тебе, Женечка? (Вытирает усы.)
Горничная вносит самовар. Входят Вайц и Маша.
Женя. Нет, ничего, папа. Мне уже ничего не нужно.
Гросман. Не нужно? Так не нужно! Этель, дай мне стакан чаю. (Смотрит на часы, подает руку Вайцу.) Что нового, Вайц? Как идут занятия с Петей?
Вайц. Как всегда, господин Гросман. Он немножко ленится, но удивительно способный.
Гросман. Ну это ваше дело. Главное, чтобы мозг у него развился. Мне не нужно высшего образования, сумасшедших знаний. Это все пустяки. Я уже вижу, что из Саши выйдет. Главное в жизни — голова для оборотов. Ведь я сам был простым рабочим, а математику знаю не хуже учителя. В политике и в социальном вопросе поспорю со знатоком. На ходу всему выучился.
Вайц. Я знаком с вашими взглядами и делаю что могу.
Гросман (уже забыл о нем. Пьет чай, разговаривает с Этель). Мне бы только до главных зачинщиков добраться. (Говорит тихо.)
Маша. Как скучно… (Ломает пальцы.) Здесь, Вайц, и воздух как в тюрьме. Когда он… (указывает на отца) говорит, — мне начинает казаться, что я схожу с ума. Деньги, деньги, рабочие, мельница… Повернитесь к нему спиной и не слушайте. Повернитесь, я так хочу. От дыхания его падают люди.
Вайц (тихо). Милая Маша, он может услышать. (Повернулся спиной к Гросману.)
Маша (упрямо). Пусть услышит! Я бы наконец высказала ему все, все… И, однако, Вайц, люблю его, ее… (Указывает на мать.) Как странно!
Вайц. Мама вам дает чай.
Маша. Чай? Ах, хорошо. (Засмеялась.) Буду пить чай.
Этель. Ты сегодня бледна, Машенька.
Маша. Бледный цвет лица очень интересен. Он нравится офицерам.
Вайц (с упреком). Зачем вы так говорите?
Старики тихо разговаривают.
Маша. Хочу… Дайте потихоньку вашу руку. (Устало.) Нет, не надо. Мне хочется чего-то страшного, мучительного… криков… Я хотела бы, чтобы все кричали от боли… Слышите, опять: деньги, деньги. Папа, сколько ты сегодня заработал?
Гросман. Я ежедневно теряю шестьсот рублей.
Маша. Так мало? (Кивает головой.) Как хорошо было б, если бы ты обеднел!
Гросман (солидно). Не говори глупостей.
Маша. Хочу говорить глупости. Разве здесь может прийти в голову что-нибудь умное? Спроси у меня хоть раз, что я делаю по целым дням? Кончила гимназию и жду жениха, которому ты дашь пятьдесят тысяч или двадцать тысяч, как тебе будет выгоднее.
Этель. Перестань, Машенька.
Маша. Разве это неправда?
Гросман (равнодушно). Приданое зависит от мельницы. Может быть, пятьдесят тысяч, а может быть, и двадцать.
Маша. Все мельница, мельница, а отца как будто и нет…
Гросман. Не серди меня. Мельница? Что вы в ней понимаете? Мельница не ты и не я. Она выше всех нас. От нее кормятся сто двадцать рабочих и шестьдесят служащих — с семьями это семьсот человек. Она вырабатывает три тысячи пудов в день, кормит сотни купцов, тысячи пекарей и десятки тысяч людей. Мой хлеб едят в Америке и Европе. Твоя жизнь в руках мельницы, Маша! А всех этих мужчин, женщин и детей? Кто дает хлеб, радость и надежду? Мельница! Кто может жениться, если мельница не хочет? Пусть мельница сгорит, и пропадет тысяча душ. Вот что такое мельница.
Этель (с гордостью). Мы отдали ей всю жизнь. Нашими жилами двигаются ее колеса. Вся наша молодость, здоровье и силы разбросаны там в каждом уголку.
Гросман (с презрением). Мы, мы! Перестань разговаривать. Пойдем, я переоденусь. Подумаю и, может быть, поеду к полицмейстеру.
Выходят.
Маша (с ужасом). Мне иногда кажется, что они сумасшедшие.
Женя. В моем доме не лучше.
Вайц (встает). Я, может быть, здесь лишний?
Женя. Нет-нет, Вайц. Я рада новому человеку. Вы можете понять меня. Ведь уже ни для кого не тайна, что мой муж врач-биржевик и что я бросила его.
Маша. Почему евреи так любят деньги, дела? Отец сказал бы: не говори глупостей. А я ответила бы ему: потому нас и бьют, режут.
Вайц. Не потому.
Маша. Потому. Не спорьте. Я так хочу. Я сама себе противна. Мне кажется, что я набита бумажками и что в крови моей течет растворенное золото. Ненавижу евреев.
Вайц. Вы так быстро возбуждаетесь…
Маша. Я завидую вам: вы свободны.
Вайц. Не завидуйте. Если человек чувствует себя гражданином, как я, и не бросается с головой в революцию, а учительствует, он жалок! Вот льется кровь. Но человеческая кровь на мне — никогда! Мои руки в крови — никогда! Гиганты духа стаями опустились над страной, а я, Маша, в стороне. Быть сыном своего народа, верить в его творческие силы, знать, что в революции его исцеление, и держаться вдали — позор!
Женя. Почему же вы не заставите себя?
Вайц. Зто легче сказать. На моих руках большая семья: слепой отец, старая мать, братья, сестры. С тех пор что я помню себя, я работал на них. У меня не хватало времени на самое необходимое. Я мечтал о службе народу и превратился в клячу.
Женя. Мне жаль вас, Вайц. Вот вы несчастны и я… Подадим друг другу руку.
Маша. Когда вы говорите о нашем народе, которого всегда оплевывали, всегда били и теперь режут, я чувствую ненависть к вам. Всеми презираемый — наш народ? Я завидую, Вайц, каждому христианину, я завидую собаке христианина.
Женя. Ты сумасшедшая.
Вайц. Есть утешение, Маша. Мы, все слабые, немощные, сольемся с народом и будем страдать с ним. Мы не умеем хотеть, смешаемся с массой. Пусть и нас уничтожат.
Маша. Нет-нет. Вот я их вижу всех, жалких, оплеванных, ненавидимых… Страдать с евреями? Нет! Пусть их вырежут. Лучше пойти к христианам и сказать: умертвите нас.
