Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения
целует зеркало
но обе непохожи:
и та которая навек остеклянела
и та которую уводит черный франт
* * *огонь кивает
в знак согласия у
за окнами и за небесами
у утомленных звезд
лучами рыб бессонных
и тесно будто у секунды в горле
когда на медные долги
построен полдень
он посылает смысл
не легче чем
смолы тягучий стон
и нет конца двум звукам:
полуразрушенная тень от воздуха
и древняя осока
чуть старше дней
* * *импровизация
стук молотков по крышам был
слышнее молчания по спине. но
и это заглушалось дневным одно
горбым днем. он два куска рав
ной длины дождя ливня говоря по-
исландски. правда там вообще не
говорят. даже усталый рот не мо
жет вымолвить ни ползуба. а у
него давно уже одна рукоять. я
говорит звуком простудил горло
холодом речи. она в ответ: я в
конце жизни вижу цель сегодняш
него бильярда. во время грозы
пахнет елизаветинскими временами
и от архитектуры и от времени и
от Петра. резкий переход от цели
к простуде. надрезал осень а там
облака морщатся от беззвучной
боли
в честь прозы в честь ночной ды
мящейся тишины. дальше белая не
крашенная дорога. по звездам опре
делил век: узкое окно решетка
часть неба. еще проще по числам:
13 босое четырнадцать
пишу а лист становится все бело
снежнее и все одноглазее. Ночь
распахнулась словно вечерняя
смерть над зрачком. вместо запя
тых вместо шпор простая походка
убыстряющаяся к сентябрю.
— вот день вот его первый свинцо
вый признак
— дождь возникнет то здесь то не
там. если вместо шпор запятые то
эти ошибки слишком по-кирасирски
звенят... молчите? налейте-ка мне
вон того ответа
— гм! умноженное на гм!
— вся фраза забинтована. Видны
лишь обугленные
— что? что? в вопросительном кон
це
— сквозь бинт проступила усмешка
в виде запекшегося заглавия да
глаза беззаборные
— за ними придут
— тихо! а то носилки без слов
тихо будто не существует звуков.
вместо лица — другой отнесенный
угол. шаги удаляются в сторону без
начала. названия улиц названия
старинных прогулок. числа сами се
бе смысл и сами себе
конец
МОНАСТЫРЬ1
гадалкой ночи реет,
вокруг звезд летает
и лучи их заплетает,
словно косы дочерей.
смотрят горные уступы
на полет хрустальной ступы,
на поющий путь метлы,
ликом грозны и светлы.
вот дубовый монастырь,
бочек обручи ночные,
ягод кислые листы,
осень — разные чины им.
мха монахи пировали,
люд брусничный валом валит.
в окнах — синяя слюда
зимовавшей стрекозы,
залетающей сюда
волей бабушки-грозы.
комариным голоском
гриб пищит, крутя носком.
бородатая икона
свежевспаханной земли.
над оврагами закона
чудным запахам внемли!
опрокинул бочку — брага
потекла по дну оврага,
и пьянеющим кустам
пчелы двинулись к устам.
звук пчелиного набата,
словно золото во мху.
борода хмельной лопатой
окунулася в уху.
и рыбак кому-то ложкой
деревянной погрозил.
веселящиеся мошки,
в речке плещутся язи.
бочки катятся, другие,
ночи обручи тугие,
и рассвет, как пьяный нищий
выбивает пяткой днище
и дубовых же людей
шапкой кличет веселиться,
но у бедных желудей
унесла молитва лица.
а хмельная позолота
облезает на воротах.
монастырскими кудрями
машет леший или лось?
разной нечисти и дряни
столько за ночь развелось!
в монастырские подвалы
бочки прятали бывало.
звон загадочный монет
и лучины алчной свет,
и монет чеканки той
профиль осени златой.
сторож пьяный не заметил,
кто-то темный, ликом светел,
будто он сошел с иконы,
в складках памяти суконной,
шаг усталый, человечий,
умоляя, тают свечи,
на коленях темнота,
пали истовые тени,
словно жалобы кнута,
словно руки просят денег.
с блеском тайны позабытой
широко глаза открыты,
будто звездный поводырь
в ночь ликующего пенья,
в ночь слепого вдохновенья,
в ночь отчаянья воды.
наяву сверкнул иль снится
терем, брошенный ресницам?
теням грозного суда —
окон синяя слюда.
эти складки возле губ —
это дерево упало,
и темнеют на снегу
ветви скорбно и устало.
угол, грезы паука,
серебро и паутина,
с замирающей лучиной
реет смуглая рука
в перстнях странствия ночного
вдоль зубцов монастыря.
ветра, духа ли печного
сумрак стоны растерял?
его волосы, беззвучно
ниспадавшие на плечи,
заслоняет призрак тучный
свежевыбеленной печи
и взметает шумный ворох
над смирением волос
пожелтевших приговоров
синим шалостям стрекоз.
и качнулись тени враз
на краю бездонных глаз,
как разбуженные девы
пеньем пропасти внизу,
вопрошающие: где мы?
безучастную лозу.
сторож с сонным фонарем,
шапка ветхая на нем,
это даль кладет поклоны,
елей частые кресты,
это знак перстов зеленых
белолицей бересты.
златотканные враги
и ковер с пушистым брюхом
жадно кушали шаги,
скрип ловя персидским ухом.
свечи бросились бежать,
пламя в ужасе теряя
и одеждой задевая
настоятельницу-мать.
по монахини молились,
и молитвы по плечам
рассыпались и струились,
темным золотом звуча.
тяжесть темного узла,
скок упругого козла —
закружились, забодались
круторогие огни,
диких глаз промчались дали —
ниже голову нагни!
осы в заросли густые
тянут струны золотые,
гусли запахов медовых
сказы выплели из кос
синим трауром на вдовах
заколдованных стрекоз.
2
оставляя рясы клочья,
продирался сквозь кусты,
потекло вино из бочек
басом темным и густым.
чудо бросило огонь им —
была бочка, стало две!
но еловая погоня
настигающих ветвей
захрустела за спиною,
дышит хвоей тяжело:
ты шутить хотел со мною!
ель надвинула шелом
с переносицею темной
грозно сдвинутых ветвей.
еж свернулся, тайну словно
в прелой празднуя листве.
золотое дремлет око,
и зеленым шлемом лес
зачерпнул воды глубокой
с синим празднеством небес.
строг устав прозрачных вод.
тихий набожный народ,
монастырь озерной были.
сестры-рыбы тихо плыли,
не резвися, не ныряй —
строг устав монастыря.
заискрилися и скрылись,
плеск содеянной вины.
уши раковин раскрылись
слушать струны глубины.
и, с округлым скорбным ртом,
мать-игуменья вздыхала:
сом ли это, или сон
был навеян опахалом?
мать-земля в себя зовет,
тихо дерево течет
и годам кругов зеленых
завершает грустный счет.
и в утихшем птичьем гаме
по воде пошел кругами
звук серебряный и дальний
прозвеневшего луча.
но на дне исповедальни,
в уши раковин шепча
и колыша плавниками
синий занавес воды,
рыбы ждут дремучий камень,
блещут в нитях бороды.
от удара плавников —
две серебряных метели,
и слова, сверкнув, взлетели
стаей вещих пузырьков.
всех утешит он, а бедных
тихой медью одарит.
но пора звонить к обедне!
что же медлят звонари?
голубая колокольня
всколыхнувшихся небес.
звуки золотом окольним
забрели в подводный лес.
за плавник лучи обвили,
звонко в солнце зазвонили,
и причудливые тени
от неверия бород
заметались, полетели,
и ликует серебро.
и чело украсил инок
желтым обручем кувшинок,
не молитва и не сказ,
это — правда синих глаз.
сестры-рыбы льнут к оконцу:
это шелест слышен чей?
сквозь стрекоз пробилось солнце
голубым снопом лучей.
звона блещущие слитки
зарывались тихо в ил,
где полночный страх завил
дом отшельницы-улитки.
где русалкиным ресницам
брошен синий невод сна,
монастырская темница
тишиною поросла.
колыхнулся и поник
рыбы-сторожа плавник.
с связкой звонкою лучей
от темниц и от подвалов,
от подводных светлых залов,
от сокровищниц ночей.
и русалка встрепенулась,
снам прощально улыбнулась.
звон все медленней и глуше,
мудрость раковины — слушать
и сплетать в жемчужный дым
тайны неба и воды.
больше деве не спалось,
стража глаз мигнул и ожил,
так печален и тревожен
был обряд ее волос.
бледный луч уже потух,
каждый волос — это дух,
тихой зеленью блестят,
песнь от темени до пят.
солнце село за лесами,
дымный гребень ей оставив.
над водой гадали звезды,
рой судеб чертили воздух.
дева шепчет: ночи ради!
и протягивает пряди
умоляющих волос.
око сторожа зажглось.
он гремит клешнею рачьей:
