Габриэль Марсель - Пьесы
Этьен. Нет, не думаю; тогда, вероятно, я бы действительно тебя не понял. В общем… лишь намного позже, может быть, уже после ухода в армию, я начал думать о вас… ты понимаешь, о вашей совместной жизни. К сердцу словно подкатывал комок смутного страха. Особенно после первой моей побывки. В поезде, на обратном пути на фронт. Вы оба стояли на набережной, так далеко один от другого! Эта картина преследовала меня по ночам. И, как я тебе уже говорил, я жалел главным образом не тебя. У мамы был несчастный вид; глаза ее были красны, что с ней бывает редко; а когда паровоз засвистел, она сделала рукой движение… такое беспомощное, такое жалкое…
Морис. В тот вечер, по возвращении, твоя мать устроила мне сцену.
Этьен. Ты мне написал об этом, и, помню, я был тогда не только огорчен, но и рассержен.
Морис. На меня. Значит, мне не следовало этого делать.
Этьен. У каждого — свой способ страдать. Думаю, что ее способ — бранить окружающих. Как видишь, я был несправедлив к тебе. У меня даже мелькнула ужасная мысль, за которую я прошу у тебя прощения.
Морис. Какая?
Этьен. Если ты не догадываешься, тем лучше. У меня не хватит смелости ее высказать.
Морис. Это — обвинение в мой адрес?
Этьен. Да.
Морис (с глубокой серьезностью). Кажется, я понял, о чем ты. Но — клянусь, я всегда был верен твоей матери… О, я не хочу казаться лучше, чем я есть! В той ситуации…
Этьен. Зачем мне это знать?
Морис. … но особенно после твоего рождения, Этьен, мной руководило твердое стремление не совершать определенных проступков. Ты спас меня от некоторых искушений уже самим своим существованием. Тебя удивляет то, какую роль ты играл в моей жизни? Ну да, это так. Ты был для меня всем — еще до своего рождения.
Этьен. Для тебя!..
Морис. Есть вещи, которые не могли сохраниться в твоей памяти. А я помню ночи, которые проводил без сна возле твоей постели, когда тебе было три годика. Тогда ты часто болел бронхитом, и я мучился ужасно. Временами меня одолевала мысль, что ты не выживешь, что тебя не удастся выходить. Твоя мать пожимала плечами, но этого было недостаточно, чтобы меня успокоить… Однако я сам не знаю, почему я тебе все это рассказываю.
Этьен. Прости, но мне все-таки не совсем ясно — а я так хотел бы понять. Ведь не из любви же ко мне ты…
Морис. Передо мной все время возникал образ этих разведенных отцов, которые видят своего ребенка по несколько часов в неделю. Ведь если бы я оступился, я не мог бы надеяться сохранить тебя. Твоя мать не простила бы мне измены.
Этьен. Но, папа, в моих глазах это не довод. Так или иначе то, что ты придерживался подобного образа жизни, диктовалось сугубо практическими соображениями.
Морис. Можно ли требовать большего от мужчины? Ты и теперь, когда стал лучше во всем разбираться, не представляешь себе, чем была наша супружеская жизнь!
Этьен (в волнении). Но ведь так было не сразу, не с самого же начала!
Морис. Почти сразу.
Этьен. Мне, видимо, этого не понять! Это должно было быть ужасно… когда это началось, этот период нравственного обособления, время, когда между вами не стало близости.
Морис. Но ты нас знаешь, Этьен; как ты можешь вообразить, что между нами когда-либо была близость? Подумай-ка.
Этьен. И все же: наверное, был момент, когда ты не предвидел, что ваша жизнь может стать такой? В противном случае… зачем было жениться на ней! (Помолчав.) Ужасно, что ты таким путем принудил меня к вопросу, который я никогда не стал бы тебе задавать! Ты словно шаг за шагом загонял меня в угол.
Морис. Это не я, мой мальчик, будь справедлив: это сама жизнь.
Этьен (с болью). Я в этом не уверен… Мне кажется, ты не слишком опасался некоторых вопросов; ты ведь хотел, чтобы мне пришлось задать их.
Морис. Но на самом деле у меня все основания бояться их… Ты хочешь знать правду о нашем браке. Она очень проста. Начало моей самостоятельной жизни, ты знаешь, сопровождалось неудачами. Мои родители не имели состояния.
Этьен (про себя). О!..
Морис. Я дважды пытался получить степень кандидата филологии, оба раза безуспешно; я не был создан для такого упорного, отупляющего труда. Мне не хватило мужества продолжать его. К тому же преподавательская работа внушала мне ужас; и еще — я не хотел уезжать из Парижа. Как я тебе уже сказал, я провел там несколько мучительных лет. Три или четыре частных урока для меня раздобыли друзья; плохо оплачиваемые статьи в безвестных журналах давали мне возможность существовать. Мои родители, ты теперь знаешь, не оставили мне никакого состояния. Не желая больше жить впроголодь, я согласился на должность учителя в Бурже.
Этьен (вполголоса). Но ведь ты не хотел уезжать в Парижа.
Морис. Что поделаешь! Усталый, исхудавший, почти больной… у меня не было выбора. Корнуйе, родители моего ученика, приходились близкими родственниками твоей матери, у них я и познакомился с ней. Я не могу восстановить в деталях всю историю нашего сближения, это малоинтересно, и, как ни странно, я многое позабыл. Скажу только, что твоя мать, не будучи красивой, способна была нравиться. Добавлю, что говорила она довольно мало, казалось, охотно слушала…
Этьен. Ты говоришь так, словно рассказываешь чью-то чужую историю!
Морис. Дело в том, что мне очень трудно сегодня видеть себя таким, каким я был тогда. Перед тем я пережил в Париже бурное время… две связи, одну за другой, сыгравшие огромную роль в моей жизни: одна закончилась полным охлаждением… другая трагически оборвалась. Видишь, Этьен, я тебе рассказываю все. Не думай, что мне это легко. (С минуту молчит; Этьен с чувством протягивает ему руку.) Так вот, я чувствовал себя надломленным духовно и физически, я хотел покоя, надежности — и просто комфорта…
Этьен. Папа!
Морис. Мне казалось, что любовь — то, что зовется любовью — уже занимала в моей жизни очень большое место, я не мог рассчитывать еще раз подобное пережить. Так оно и было… Я хранил память о безмерно дорогой мне умершей; мне казалась кощунственной сама мысль о том, что жена могла бы хоть отдаленно внушать мне чувство, подобное тому, какое я питал к Ирен Ламбер… Ну, вот я и назвал тебе ее имя. Этьен, не забывай, что у меня было страстное желание иметь детей, иначе ты просто не сможешь меня понять. Вскоре я заметил, что кузина моего юного ученика, несмотря на показное безразличие, испытывает ко мне по меньшей мере любопытство, а возможно, и нечто другое… Вскоре я понял, что она в самом деле мной увлечена; Элиза не была мне неприятна… мы обручились…
Этьен (взволнованно). И все же, увидев ваше прошлое в новом свете, я не могу поверить, что что-либо в ней могло тебя прельстить. О, мне это стало так ясно!
Морис. Уж чересчур ясно, мой дорогой. Запомни: отношения между людьми не так просты, как ты это себе представляешь.
Этьен. Она не разделяла твоих вкусов, у нее не было твоей любознательности, твоих способностей. Как и умения вести беседу… и даже этой блистательной живости, которая так часто вводит в заблуждение. Не было в ней и обволакивающей женственности. Ни деятельной доброты, душевной, согревающей… Ни… Господи, ты обратил внимание, что я говорю о ней в прошедшем времени, словно речь идет о покойной! (Готов разрыдаться.)
Морис. Не терзайся так, я не могу этого видеть!
Этьен. Подумать только, что определило твой выбор!.. Что бы ты ни говорил, но если бы не этот ужасный мотив, эта потребность… в комфорте!.. И если она тебя любила … именно потому, что она тебя любила, ты не имел права… Прости. Я чувствую — то, что я говорю сейчас, жестоко, отвратительно. Но это не моя вина.
Морис. Я не сержусь на тебя.
Этьен. Так хорошо с твоей стороны, что ты нашел возможным сказать мне все начистоту. Никто другой не был бы на это способен… Но только… что же я такое между вами обоими, теми, кто друг для друга теперь — ничто? Неужели в меня действительно перешло нечто от вашего бытия вдвоем? Не могу в это поверить… Кажется, ты не понял меня.
