Коллектив авторов - Русская драматургия ХХ века: хрестоматия
Мосальский. Я разрешаю им остаться. Займите место ближе, мадам. Вы тоже… (указывая место Таланову) сюда! (Федору.) Имя и фамилия? […]
Федор. Меня зовут Андрей. Фамилия моя – Колесников.
Общее движение, происходящее от одного гипноза знаменитого имени. Анна Николаевна подняла руку, точно хочет остановить в разбеге судьбу сына: «Нет, нет…» Шпурре вопросительно, всем туловищем, повернулся к ней, – она уже справилась с собою. […]
Мосальский. Вы подтверждаете?
Таланов (не очень уверенно). Да… Мы встречались на заседаниях.
Фаюнин. И мамашу спросите заодно.
Мосальский переводит глаза на Анну Николаевну.
Анна Николаевна (не отрывая глаз от Федора). Да. И хотя, мне кажется, десять лет прошло с последней встречи, я узнаю его. Я могу уйти?
Мосальский. Еще минуточку, мадам. […] Но ваши люди действовали одновременно в десяти местах. Минимально мы считали вас за тридцать – сорок.
Федор. А это мы так хорошо работали, что вам показалось за сорок. (Сдержанно.) Погодите, когда их останется четверо, они померещатся вам за тысячу. […]
Анна Николаевна. Если не уйти… то хоть отвернуться я могу, господин офицер? Я не люблю жандармских удовольствий.
Мосальский (смешавшись). Вы свободны. Благодарю вас, мадам. (На ходу расстегивая рукава сорочки, он спешит догнать ушедших.)
Анна Николаевна. У меня закружилась голова. Проводи меня, Иван. (Видит на полу оброненный платок Федора. Вот она стоит над ним. Она поднимает его. В его центре большое красное пятно… Все смотрят. Она роняет платок.) И тут кровь. Какая кровь над миром…
Фаюнин любезно провожает Талановых до дверей. […]
Фаюнин. Ай новости есть, милый человек?
Мосальский (торопливо застегивая запонку на обшлаге). Не пришлось бы тебе, Фаюнин, где-нибудь в канаве новоселье справлять. Плохо под Москвой.
Фаюнин (зловеще). Убегаете, значит… милый человек? А мы? […]
Фаюнин долго сидит зажмурясь: судьба Кокорышкина еще витает над ним. Когда он открывает глаза, в меховой куртке, надетой на одну руку, другая на перевязи, перед ним стоит Колесников и с любопытством разглядывает его.
Колесников. Шею-то не повредил он тебе?
Фаюнин щурко смотрит на него.
Я бы и раньше зашел, да вижу – ты с гостем занят… (И показал жестом.) Мешать не хотел.
Фаюнин (с ядом). В баню, что ль, собрался, сынок?
Колесников. Уходить мне пора. Засиделся в отцовском доме.
Фаюнин. Посиди со стариком напоследок… Федор Иваныч.
Колесников садится: задуманное предприятие стоит таких задержек.
Поближе сядь.
Колесников. Поймали, слыхать, злодея-то. Что ж не радуешься? […]
Фаюнин (строго). Бог тебя нонче спас. Бог и я, Фаюнин. Это мы с ним петелку с тебя сняли. [.] Милый, дверку сам открою… А как вернется паренек в шинелке, и ты мою старость приютишь. Не о фирме мечтаю. Не до локонов Ниноны: сыновья на отцовские кости ложатся мертвым сном спать! Хоть бы конюхом аль сторожем на складу… Мигни – и уходи! (Помолчав.) Выход только в эту дверь. Там не выйдешь!
Колесников. Значит, бьют ваших под Москвой… русские-то?
Фаюнин. Все – весна и жизнь лежат перед тобою. Нюхни, сынок, пахнут-то как! Хватай, прячь, дарма отдаю… Ночь ведь, ночь, никто не услышит нас.
Глубоко, во всю грудь затягиваясь, Колесников курит папироску.
Сыми веревку-то с Ольги Ивановны… Шаршавая!
Он отваливается назад в кресло. Колесников тушит окурок о каблук.
Колесников. Да, вернется твой паренек, Николай Сергеич. Уж в обойме твоя пуля и в затвор вложена. Предателей в плен не берут. Думалось мне сперва, что обиду утолить на русском пожарище ищешь. Гордый три раза смертью за право мести заплатит. А ты уж все простил. Нет тебя, Фаюнин. Ветер войны поднял тебя, клуб смрадной пыли… Кажется тебе – ты городу хозяин, а хозяин-то я. Вот я стою – безоружный, пленник твой. Плечо мое болит… и все-таки ты боишься меня. Трус даже и в силе больше всего надеется на милосердие врага. Вот я пойду… и ты даже крикнуть не посмеешь, чтоб застрелил меня в спину немецкий часовой. Мертвые, мы еще страшней, Фаюнин. (Ему трудно застегивать куртку одной левой рукой.) Ну, мне пора. Заговорился я с тобой. Меня ждут. (Выходит.)
Без движения, постаревший и маленький, Фаюнин глядит ему вслед. Кукушка кричит время. Вопль вырывается у Фаюнина. В прыжок он оказывается у телефона.
Фаюнин. Комендатуру! Разъединить! Здесь Фаюнин. (Крутя ручку телефона.) Врешь, мой ножик вострей твоего, врешь… (В трубку.) Цвай. Это Шпурре? Фаюнин здесь. Давай, миленький, людишек быстренько сюда… я тебе подарочек припас… то-то! (Бросив трубку.) За Оленькой-то вернешься, сынок. Ой, ночь длинна, ой, не торопись с ответом!
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕПодвальное складское помещение, приспособленное под временную тюрьму. Два полукруглых окна под тяжелым сводчатым потолком. Одно забито вглухую, с дощатыми склизами, по которым спускали товар; другое – веселое, в розовой оторочке от недавней метели. <…> Это часть подвала; другая, соединенная низкой аркой, направо, во мраке. На нарах, сооруженных из разнокалиберной ящичной тары и рогож, разместились люди, которым назначено провести здесь остаток их последнего дня. Старик в кожухе, и, примкнув к его плечу, дремлет мальчик в лапотках; рябой Егоров, громадный и беспокойный, ходит взад-вперед, словно ищет выхода из этой братской ямы; Татаров стоит на ящике у стены с замотанными тряпьем пальцами; время от времени он коротко и зло встряхивает ими. Ольга в меховой жакетке горячо и, видимо, напрасно убеждает в чем-то все время зябнущую женщину в мужском пальто; сумасшедший с обмороженными ушами и в заерзанной шляпе пирожком… Другие без движения лежат на нарах. [.]
Егоров (глядя на ее проворные руки). Ты что-то путаешь нас, Ольга Ивановна. Колесникова я с малых лет знавал… и мать его и деда.
Ольга (понизив голос). Этот человек умрет сегодня первым.
Татаров (надменно). Что ж, это большая честь: умереть Колесниковым.
Ольга. Идите в угол, зовите других. Я подойду туда сейчас.
Женщина. Ступайте, Ольга, я сама зашью. Надо же что-нибудь делать, делать, делать. [.]
Внезапное гуденье самолета, прошедшего на бреющем полете. Пулеметная очередь. Единодушный вздох, и вдруг женщина кричит навзрыд, запрокинув голову и разрывая платок на себе.
Женщина. Отомстите за нас, отомстите… Убивайте убийц, убивайте убийц! [.]
Федор. Мне казалось (и в его улыбке явилось что-то от того мальчика Феди на разбитом портрете)… что им еще страшнее станет, когда Колесников снова нагрянет, уже убитый. (Сквозь кашель.) Наверно, он теперь не спит, не спит…
Молчание.
Я протянул вам жизнь… и расписки в получении не требую.
Егоров. Не сердись, товарищ. Партизан имеет право на любые вопросы. (Лежащему под рогожей.) Ты, Паша, не хочешь высказаться?
Молчание.
Раз сама совесть наша молчит, дело ясное. Голосую. Кто против принятия этого человека в наш истребительный отряд… пусть поднимет руку.
Старик. Чего? В герои не просятся… туды самовольно вступают. <…>
Молчание. Егоров прикрыл вновь лицо мертвого.
Итак, единогласно. Ну, дай я поцелую тебя, новый Колесников!
<…> Егоров. Приготовьтесь, товарищи.
Все, кроме Федора, сбиваются в кучу на правом ближнем плане.
Ольга. Идти в ногу, глядеть легко, весело. На нас смотрят те, кто еще сегодня вечером сменит нас. Красивыми, красивыми быть, товарищи!.. (Федору.) Вставай, Федя, пора… […]
Федор. Ничего, я сам. (Ольге.) Если увидишь мать, объясни ей… я не был пьян в ту ночь, накануне. Я просто не спал тогда две ночи, негде было…<…>
Прокофий (вцепившись в решетку). Дедушка, парашюты, парашюты. В небе тесно стало, дедушка! (Он соскочил, уткнулся в колени старика, и все, что скопилось за день, разряжается теперь нестыдными, ребячьими слезами.)…
Видны бегущие ноги в окне. Снятое полотнище парашюта розовым облаком застилает его на мгновенье. Потом кто-то вопя: «И-эх, ты злое семя!» – вышибает прикладом забитое досками окно. И тотчас несколько человек, громыхая и крича, спускаются по склизам в сумрак ямы, и первым из них – Колесников. После яркого полдневного снега они ослепленно молчат.
Колесников. Чужих нет? (Ольге, кивнув на выход.) Встреть мать. (Двум с карабинами.) А ну, пошарьте под корягами. Может, налимишко найдется.
Двое уходят во тьму соседнего подвала. Женщина беззвучно плачет.
(Всматривается в лица людей.) Федор Таланов… Федор!
