Эдвард Радзинский - Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)
Когда отзвенели куранты, шведка пришла из бани и легла на полу без штанов, в какой-то длиннющей майке. Она мерзла на полу, пьяная и беспомощная, произнося только одно слово:
– Плехо. Ай, плехо…
Ну Манька, вылитая лахудра Манька! Сын сидел напротив снежного человека и обольщал его. Он говорил о коррупции в искусстве, о том, что им, двум талантам, надо держаться вместе. Но гость скучал. Он даже не притворялся. Тогда сын достал «Поляроид», подаренный ему предыдущей женой – ирландкой, и щелкнул гостя. Снимок выскочил, но почему-то гость не получился, там была лишь черная бездна и светились голые ляжки шведки. Сын понял, что критическое направление разговора гость не одобряет. И он перешел к романтике. Он прочел стихи о пришельцах, но гость зевал. Со злости сын напился, расчувствовался и, обняв отца, сказал:
– Папа, я тебя никогда не предам!
Отец поднял на него страшные, жестокие глаза и усмехнулся:
– Во всяком случае, я не предоставлю тебе такой возможности.
И он встал, прямой, великолепный, и вдруг обнял гостя за плечи. Он легко поднял гостя со стула и повлек (поволок) в свой кабинет.
Жена с облегчением вздохнула: жажда действовать победила. С восторгом она смотрела вослед: муж шел заключать союз с этим неандертальцем. Она выиграла: всегда надо действовать до конца!
Они поднимались по лестнице. В его объятиях снежный человек как-то сразу потерялся. Он был весь опутан его длинными хищными руками – все это напоминало скульптуру «Лаокоон».
Он усадил гостя в своем роскошном кабинете, вперился в него стеклянными беспардонными глазами. Гость растерялся и вдруг стал совсем маленький.
– Ну что?.. Небось много можешь в Ленинграде? – как-то по-воровски, грубо спросил.
– Кое-что могу… – сказал гость чужим голосом, сатанея от того, что безнадежно попадает в чужой тон.
– А я здесь тоже кое-чего могу, – вдруг мягко сказал Н. А потом добавил, помолчав, почти растроганно: – Короче, телефон мне можешь поставить в Ленинграде?
– О чем хочется рассказать после истории о такой великой женской любви? Конечно, о цветах, ибо цветы и женщина… – начал писклявый женский голос. – Итак, о любви к цветку…
О любви к цветку
У меня фигура – обалденная. Когда я от первого мужа ушла, – он был наркоман и художник, – он всю кровать промочил слезами, на матрасе спать было нельзя. Так убивался. Потом он с собой покончил.
Всю жизнь я мечтала о путешествиях, думала: познакомлюсь с интуристом и ухиляю в долгое путешествие. И действительно, во второй трети жизни все осуществилось.
Это мне цыганка жизнь на трети поделила. Так что я начну рассказывать сразу со второй, самой идиотской, трети, когда я уже вышла замуж за Генриха.
Генрих был интурист и фирмач. Я уехала с ним в Голландию, в Хуэнвенбрюкен… город у них такой, простите за выражение.
Генрих был парень, который знал, что главное в жизни – это «ход». Он все время «делал ход». И вот он сделал такой «ход»: женился на мне. Сначала он ухаживал: каждое утро приносил мне дневник с очередной записью: «16 января. Видел ее. Люблю…»; «17 января. Шел дождь. Я ее люблю…».
Наш роман состоял в том, что я говорила по-русски, а он ни хрена не понимал и балдел от моего темперамента. И писал в дневник: «19 января. Перепил, рвало. Я ее люблю…»
Правда, когда я вышла за него замуж, у него оказалась жена на девятом месяце. И еще у него оказался друг Майкл. Майкл был психиатр из Штатов. Он брал сто пятьдесят марок за беседу. Во время беседы он подсказывал «ход».
Вскоре у Генриха от жизни со мной появились проблемы – он даже начал ходить в носках по городу Хуэнвенбрюкену. Правда, у них улицы аккуратные и мылом вымытые – французской шампунью. Мы за ней в очередях давимся, а они ею тротуары моют.
Вообще страна чистая. Садики перед домами, тишина, только «чик-чик» – слышно, как они стригут свои сады. Ну, естественно, наш садик я не стригла, и он здорово зарос бурьяном. Потом соседи приходили ко мне, стригли его сами – чтобы вид улицы не портил. А я еще выбирала, кому доверить стрижку.
Мой Фредди… нет, Фредди – это потом. Это уже в Мюнхене. А пока Генрих-компьюторщик, дерьмо в носках… Меня в первый же день от жизни в этом Хуэнвенбрюкене такая тоска охватила. Представляете: живу в Голландии – и каждый день в лес хиляю. А соседи, чуть солнце – бац в шезлонги, и морды кверху – загорать. Солнце у них, видите ли, редко. Справа сосед – лесник, слева – старик с супругой и котом. Всю ночь ловит этого кота: то ли бить хочет, то ли кормить. Да, о чем я?.. И вот тут Генрих мой и взбесился и начал ходить в носках. Он, видите ли, стал банкротом.
– Я, – говорит, – с тобой банкрот в моральном, сексуальном (это уж точно, писька у него с муху) и в денежном отношении. Ты, – говорит, – слишком дорога для меня.
Вот в это время Майкл за сто пятьдесят марок и придумал для него «ход».
– Тебе, – говорит, – надо немедля развестись с русской сукой и начать жить с тухлой голландкой, рыжей и грязной.
И вскоре узнаю, что мой идиот, точно, сделал такой «ход».
– Я, – говорит, – теперь живу с уборщицей из бара – настоящей голландкой.
Ну, тут я впала в транс: представляете, я для него, говнюка, Родину бросила, березки, маму, наркомана-мужа, который застрелился. Беру чемодан, почему-то кладу туда трусы Генриха и зубную щетку и начинаю звонить по странам. Сначала какому-то миллионеру. Он старец, но у него пластическая операция. По виду ему семнадцать, а на самом деле семьдесят один. Когда его со мной знакомили, я точно поняла, что он на меня клюнул. Кстати, у него дом с бассейном. Звоню и, пока я своим ломаным английским объясняю деду, что и зачем, вдруг понимаю: а на хрена мне его бассейн? Я ведь все равно напьюсь с горя и обязательно утону в его бассейне. В конце концов я полетела в Мюнхен к Фредди. С Фредди мы встречались один раз, но он точно на меня клюнул.
Приезжаю – не узнает. Ну, я ему объясняю, где, когда и как у нас было. Потом немножко выпиваю и жду. Никаких приставаний. Ведет себя как джентльмен. Относит меня на руках на кровать и кладет. Ну, дебил – типичный немец. Переспали только на третий день. И потом каждый день в десять вечера он загонял меня ложиться спать: это у него режим, у немца проклятого. Но вообще-то он был хороший, Фредди. И главное, нормальный, в носках не ходил. Но я начала немного тосковать по Генриху. Вообще Генрих безумно напоминал мне моего первого мужа – художника и наркомана. Тот был красавец, но тоже с причудами. Очень любил плясать ночью. Соседка под нами трезвонит, чтобы он унялся. Уймется. Заснет. А в три проснется и решает, что надо позвонить ей, извиниться. Вежливый, интеллигентный. Ну, дальше все понятно… Однажды мы подрались, и так ему захотелось мне приятное сделать, чтоб помириться. Пока я спала, он принес мне в подарок кошку с помойки. И сунул под одеяло. Через день мы оба чесались и такие колтуны на головах – стригущий лишай. Ну, слава Богу, за ней усыпалка приехала, и мы вылечились.
Ну, возвращаюсь я в конце концов к Фредди… то есть подождите – от Генриха к Фредди я уже прилетела в Мюнхен. Нет, это я из Мюнхена возвращаюсь в Хуэнвенбрюкен к Генриху! В саду все подстрижено, но в доме все перебито. В гостиной валяются бутылки из-под «Мартеля», в уборной стоит замоченная гречка. Подумать только, эта сволочь стал без меня сыроедом, бросил уборщицу и начал жить с психиатром Майклом. Увидел меня – в слезы!
– Ну, – говорю, – Фред… то есть Генрих (я уже к Генриху прилетела)… Генрих, ты из них самый лучший.
Помирились. Сидит Генрих, жрет сырое, а вокруг него куча повесток в суд.
Оказывается, он без меня придумал такой «ход»: на фиг продал наш дом и купил новый в Амстердаме. Кстати, гаже и тише города не придумаешь. Тут психиатр Майкл и подсказал ему:
– Ты любишь воду. И, по Фрейду, можно сделать такой вывод: если ты любишь воду, значит, хочешь трахнуть белую мышь.
Мой сидит в носках, уши развесил. Говорит:
– Все, становлюсь психиатром, буду сидеть в кресле, как Майкл… думать и получать за это кучу бабок.
С работы он, естественно, ухилял, ну, фирма на него в суд, жена тоже в суд. Думаю: все, надо куда-то сматываться – Генрих спятил, денег нет, одни «Мартели» кругом.
И вот тут я прочла в «Нью-Йорк таймс» про знаменитого геронтолога. Думаю: наконец! Фредди, Генрих – это один «левел» (то есть уровень). Это ограниченные мужики. А вот знаменитый геронтолог из «Нью-Йорк таймс» – это что надо! У него – девять детей: все на чем-то играют! Сам он четырежды кандидат на Нобелевскую премию и все время сидит по тюрьмам. Потому что принципиально не платит налогов. Друг Сальвадора Дали. Ну точно – мой человек! Пишу ему письмо… там про подсознание, про все эти Майкловы дела, про то, что Генрих не хотел трахать кухарку, а хотел жить с белой мышью и т. д. И что ты думаешь? Приходит ответ: приезжайте! Снимаю со стены свою балалайку – они же там всей семьей играют. Думаю: конечно, за геронтолога мне не выйти, но, может, за одного из девяти играющих детей? Только я купила билет – телеграмма: оказывается, жена геронтолога участвовала в какой-то демонстрации, ее толкнул полицейский, и у нее выкидыш. И теперь геронтолог предъявил государству иск на 102 миллиона долларов. Так он оценил жизнь малютки Кобус, исчезнувшей из пуза его жены. Представляешь, там эмбрион, а они ему уже имя придумали. И ведь получат за свой эмбрион 102 миллиона, точно знаю: деньги всегда к деньгам идут! И тут меня взяла такая невралгия: дышать нечем. Суперкатаральный стресс называется. Думаю, если через час не брошу всех этих Фредов, Генрихов, геронтологов, старцев с бассейнами…
