Проспер Мериме - Хроника царствования Карла IX
Первые дни после Варфоломеевской ночи Бернара часто навещал в укрытии его брат и всякий раз приводил новые подробности тех страшных сцен, коих свидетелем ему суждено было стать.
— Когда же наконец я покину этот край убийц и лиходеев? — воскликнул Жорж. — Я предпочел бы жить среди зверей, чем среди французов.
— Поедем со мной в Ла-Рошель, — говорил Бернар. — Авось, там еще не взяли верх головорезы. Давай вместе умрем! Если ты станешь на защиту этого последнего оплота нашей веры, то твое отступничество будет забыто.
— А как же я? — спрашивала Диана.
— Поедем лучше в Германию, а не то так в Англию, — возражал Жорж. — Там, по крайней мере, и нас не зарежут, и мы никого не будем резать.
Их замыслы не осуществились. Жоржа посадили в тюрьму за то, что он отказался повиноваться королю, а графиня, дрожавшая от страха, что ее возлюбленного накроют, думала только о том, как бы помочь ему бежать из Парижа.
Глава двадцать третья
Два монаха
Капюшон ему надели,
И готов монах.
Народная песня.В кабачке, расположенном на берегу Луары, немного ниже Орлеана, ближе к Божанси, молодой монах сидел за столиком и, полуопустив широкий капюшон своей коричневой сутаны, с примерным усердием читал молитвенник, хотя уголок для чтения он выбрал довольно темный. Бусинки его четок, висевших у пояса, были крупнее голубиного яйца; множество образков, державшихся на том же веревочном поясе, бренчало при малейшем его движении. Когда он поднимал голову и смотрел на дверь, был виден его красивый рот и закрученные в виде турецкого лука молодецкие усы, которые могли бы сделать честь любому армейскому капитану. Руки у него были белые-белые, ногти длинные, аккуратно подстриженные, — все это наводило на мысль, что молодой чернец устава своего ордена строго не придерживается и никогда и в руки-то не брал ни заступа, ни грабель.
К нему подошла дородная крестьянка с налитыми щеками, — она исполняла здесь не только обязанности служанки, но и стряпухи; помимо всего прочего, она была хозяйкой этого заведения, — и, довольно неуклюже присев перед ним в реверансе, спросила:
— Что же это вы, отец мой, на обед себе ничего не закажете? Ведь уж полдень-то миновал.
— Долго еще не будет барки из Божанси?
— Кто ее знает! Вода убыла — особенно не разгонишься. Да барке еще и не время. Я бы на вашем месте пообедала у нас.
— Хорошо, я пообедаю. Только нет ли у вас отдельной комнаты? Здесь не очень приятно пахнет.
— Уж больно вы привередливы, отец мой. А я так ничего не чую.
— Не свиней ли палят возле вашего трактира?
— Свиней? Ой, насмешили! Свиней! Да, почти что. Свиньи они, свиньи — про них верно кто-то сказал, что жили они по-свински. Вот только есть этих свиней нельзя. Это, — прошу меня извинить, отец мой, — гугеноты, их сжигают на берегу, шагах в ста отсюда, вот почему здесь и пахнет паленым.
— Гугеноты?
— Ну да, гугеноты. Вам-то что? Еще аппетит из-за них портить? А комнатку, где бы вам пообедать, я найду, только уж не побрезгайте. Нет, теперь гугеноты не так скверно пахнут. Вот если б их не сжигать, вонь от них была бы — затыкай нос. Нынче утром их во какая куча на песке лежала, высотой... как бы сказать? Высотой с этот камин.
— И вы ходили смотреть на трупы?
— А, это вы потому спрашиваете, что они голые! Но ведь они мертвые, ваше преподобие, — тут ничего такого нет. Все равно что я бы на дохлых лягушек глядела. Видать, вчера в Орлеане потрудились на славу, — Луара нанесла к нам невесть сколько этой самой еретической рыбы. Река-то мелеет, так их, что ни день, на песке находят. Вчера пошел работник с мельницы посмотреть сети, — линьки не попались ли, ан там мертвая женщина: ее в живот алебардой ткнули. Глядите: вошла сюда, а вышла аж вон там, между лопаток. Он-то, конечно, предпочел бы вместо нее здорового карпа... Ваше преподобие! Что это с вами! Никак, вам дурно? Хотите, я вам до обеда стаканчик божансийского вина принесу? Сразу дурнота пройдет.
— Благодарю вас.
— Так что же вы желаете на обед?
— Что у вас есть, то и давайте... Мне безразлично.
— А все-таки? Скажу не хвалясь: у меня в кладовой стены ломятся.
— Ну, зажарьте цыпленка. И не мешайте мне читать молитвенник.
— Цыпленка! Цыпленка! Ай-ай-ай, ваше преподобие, нечего сказать, отличились! Кому угодно постом рот заткет паутина, только не вам. Стало быть, вам папа разрешил по пятницам есть цыплят?
— Ах, какой же я рассеянный!.. Верно, верно, ведь сегодня пятница! По пятницам мясной пищи не принимай. Приготовьте мне яичницу. Спасибо, что вовремя предупредили, а то долго ли до греха?
— Все они хороши, голубчики! — ворчала себе под нос кабатчица. — Не напомни, так они вам в постный день цыпленка уберут. А найдут у бедной женщины кусочек сала в супе, такой крик подымут — помилуй бог!
Отведя душу, кабатчица принялась готовить яичницу, а монах снова углубился в чтение.
— Ave Maria[145], сестра моя! — сказал еще один монах. Он вошел в кабачок, как раз когда тетушка Маргарита, придерживая сковородку, собиралась перевернуть внушительных размеров яичницу.
Это был красивый седобородый старик, высокий, крепкий, плотный, краснолицый. Однако первое, что привлекало к нему внимание, — это огромный пластырь, закрывавший один глаз и половину щеки. По-французски он изъяснялся хотя и свободно, но с легким акцентом.
Стоило ему показаться в дверях, как молодой монах еще ниже опустил свой капюшон, чтобы совсем не было видно лица. Однако тетушку Маргариту особенно поразило другое: день был жаркий, и того ради старый монах капюшон свой откинул, но едва он увидел собрата по ордену, так сейчас же его опустил.
— Как раз к обеду, отец мой! — молвила кабатчица. — Ждать вам не придется и есть с кем разделить компанию.
Тут она обратилась к молодому монаху:
— Ваше преподобие! Вы, верно уж, ничего не имеете против отобедать с его преподобием? Его сюда привлек запах яичницы. Маслица-то я не пожалела!
— Боюсь, как бы не стеснить почтенного посетителя, — пролепетал молодой инок.
— Я бедный эльзасский монах... — низко опустив голову, пробормотал старик. — Плохо говорю по-французски... Боюсь, что мое общество не доставит удовольствия собрату.
— Будет вам церемонии-то разводить! — вмешалась тетушка Маргарита. — У монахов, да еще одного ордена, все должно быть общее: и постель и стол.
С этими словами она взяла скамейку и поставила ее у стола, как раз напротив молодого монаха. Старик сел боком — он чувствовал себя явно неловко. Можно было догадаться, что голод борется в нем с нежеланием остаться один на один со своим собратом.
Тетушка Маргарита принесла яичницу.
— Ну, отцы мои, скорей читайте молитву перед обедом, а потом скажете, хороша ли моя яичница.
Напоминание насчет молитвы повергло обоих монахов в еще пущее замешательство.
Младший сказал старшему:
— Читайте вы. Вы старше меня, вам эта честь и подобает.
— Нет, что вы! Вы пришли раньше меня — вы и читайте.
— Нет, уж лучше вы.
— Увольте.
— Не могу.
— Что мне с ними делать? Ведь так яичница простынет! — всполошилась тетушка Маргарита. — Свет еще не видел таких церемонных францисканцев. Ну, пусть старший прочтет предобеденную, а младший — благодарственную...
— Я умею читать молитву перед обедом только на своем родном языке, — объявил старший монах.
Молодой, казалось, удивился и искоса поглядел на своего сотрапезника. Между тем старик, молитвенно сложив руки, забормотал себе в капюшон какие-то непонятные слова. Потом сел на свое место и, даром времени не теряя, мигом уплел три четверти яичницы и осушил бутылку вина. Его товарищ, уткнув нос в тарелку, открывал рот только перед тем, как что-нибудь в него положить. Покончив с яичницей, он встал, сложил руки и, запинаясь, пробубнил скороговоркой несколько латинских слов, последними из которых были: Et beata viscera virginis Mariae[146]. Тетушка Маргарита только эти слова и разобрала.
— Прости, господи, мое прегрешение, уж больно несуразную благодарственную молитву вы прочитали, отец мой! Наш священник, помнится, не так ее читает.
— Так читают в нашей обители, — возразил молодой францисканец.
— Когда барка придет? — спросил другой.
— Потерпите еще немного — должна скоро прийти, — отвечала тетушка Маргарита.
Молодому иноку этот разговор, видимо, не понравился, — сделать же какое-либо замечание по этому поводу он не решился и, взяв молитвенник, весь ушел в чтение.
Эльзасец между тем, повернувшись спиной к товарищу, перебирал четки и беззвучно шевелил губами.
«Сроду не видала я таких чудных, таких несловоохотливых монахов», — подумала тетушка Маргарита и села за прялку.
С четверть часа тишину нарушало лишь жужжание прялки, как вдруг в кабачок вошли четверо вооруженных людей пренеприятной наружности. При виде монахов они только чуть дотронулись до своих шляп. Один из них, поздоровавшись с Маргаритой и назвав ее попросту «Марго», потребовал прежде всего вина и обед чтобы живо был на столе, а то, мол, у него глотка мохом поросла — давненько челюстями не двигал.
