Борис Акунин - Весь мир театр
— Благодарю. Занят, — сквозь зубы ответил Эраст Петрович.
— А к нам в театр когда? Мы далеко продвинулись, вам будет интересно. Право, приходите на репетицию.
— Непременно.
Наконец чертов «интриган» оставил его в покое. Фандорин посмотрел на куски мефистовской палки, валяющиеся на тротуаре, и свою ни в чем не повинную тросточку из крепчайшего железного дерева тоже переломил надвое, а потом еще раз пополам.
Еще и вспомнил идиотский комплимент по поводу своей внешности. Это у Федора Карамазова было «лицо римского патриция периода упадка»! Между прочим, согласно роману, отвратительному старому эротоману было примерно столько же лет, сколько мне, подумал он. И в тот же миг раскисшая воля встрепенулась, ожила, наполнила все его существо долгожданной силой.
— Каленым железом, — сказал Фандорин вслух и сунул обломки трости в карман, чтоб не мусорить на тротуаре.
Еще сказал:
— С мальчишеством п-покончено.
Судьба в лице развратной актриски, прыткого корнета и злоязыкого «злодея», вовремя подвернувшегося на пути, милосердно объединились, чтобы вернуть больному рассудок и покой.
Кончено.
На душе стало свободно, холодно, просторно.
За завтраком, на следующий день, Фандорин читал накопившиеся газеты и впервые слушал болтовню Масы без раздражения. Японец, видимо, хотел рассказать о гадком инциденте с корнетом: он деликатно начал с рассуждения об особенном складе нравственности у куртизанок, гейш и актрис, но Эраст Петрович перевел беседу на поразительные события в Китае, где начиналась революция и зашатался трон маньчжурской династии Цин. Маса снова попробовал завести разговор о театре.
— Я заеду туда сегодня. Позже, — сказал Фандорин, и японец умолк, очевидно, пытаясь понять перемену, произошедшую в господине.
— Вы больше не любите ее, господин, — подумав, заключил он с всегдашней проницательностью.
Эраст Петрович не удержался от язвительности:
— Да. Можешь чувствовать себя совершенно свободным.
Ничего на это не ответив, Маса вздохнул и призадумался.
На Театральную площадь Фандорин подъехал к двум, рассчитывая попасть как раз к обеденному перерыву в репетиции. Он был спокоен и собран.
Госпожа Луантэн вольна устраивать свою частную жизнь, как ей заблагорассудится, это ее дело. Однако прерванное из-за душевного недуга расследование следовало продолжить. Убийца должен быть найден.
Не успел Фандорин выйти из своей «изотты», как к нему подскочил юркий человечек.
— Сударь, — прошептал он, — имею билет на премьеру нового спектакля «Ковчега». Шикарная пьеса из азиатской жизни. Оригинальное название — «Две кометы в беззвездном небе». С невероятными фокусами и неслыханно откровенными сценами. Билеты в кассу еще не поступали, а у меня имеется. Пятнадцать рубликов в амфитеатре, тридцать пять в креслах. Потом будет дороже.
Стало быть, название и тема пьесы секретом уже не являются и, более того, определен день премьеры. Ну, эти материи Эраста Петровича теперь не занимали. Черт бы с ней, с пьесой.
Пока он шел до подъезда, барышники приставали к нему еще дважды. Торговля у них шла бойко. А в отдалении, на том же месте, что в прошлый раз, маячил предводитель спекулянтов с неизменным зеленым портфелем под мышкой. Он поглядывал в осеннее небо, постукивал по земле башмаком на толстой каучуковой подошве, рассеянно насвистывал, но при этом, кажется, успевал оглядывать все вокруг. Эраст Петрович поймал взгляд маленьких глазок, впившихся в него не то с любопытством, не то с подозрением. Бог знает, почему он вызвал у мутного типа с глиняной мордой столь живую реакцию. Вспомнил о пропуске в ложу? Ну и что с того? Впрочем, это не имело значения.
За время, когда Фандорин здесь не появлялся, произошли некоторые изменения. Слева от входа висел большой фотографический портрет покойного Смарагдова — с горящей лампадой и грудой цветов, сваленной прямо на тротуар. Рядом две фотографии поменьше. Какие-то истерички, оказывается, наложили на себя руки в безутешной скорби по своему кумиру. Объявление в кокетливой траурной рамке извещало, что в малом зале «для узкого круга приглашенных» состоится «Вечер слез». Цены, разумеется, возвышенные.
С другой стороны от подъезда Эраст Петрович увидел (сердце слегка сжалось) портрет премьерши в кимоно и с прической такасимада. «Г-ЖА АЛЬТАМИРСКАЯ-ЛУАНТЭН В НОВОЙ РОЛИ ЯПОНСКОЙ ГЕЙШИ» — гласила броская надпись. Перед фотографией знаменитой артистки тоже лежали цветы, хоть и в меньшем количестве.
Все-таки кольнуло, констатировал Фандорин и заколебался: не отложить ли визит на завтра? Кажется, рана затянулась недостаточно.
Сзади остановилась пролетка.
Звонкий голос крикнул:
— Жди!
Прозвенели шпоры, простучали каблуки. Рука в желтой перчатке поставила к портрету корзинку с фиалками.
Тут Эраста Петровича кольнуло в грудь еще чувствительней. Он увидел корнета, которого пустил когда-то в ложу. Узнал его и Лимбах.
— Каждый день ставлю! — Юное, свежее лицо осветилось восторженной улыбкой. — Считаю своим долгом. Вы тоже с цветами? Не признали меня? Мы на «Бедной Лизе» вместе были.
Молча Эраст Петрович отвернулся, отошел в сторону, негодуя на бешеный стук сердца.
Болен, все еще болен…
Нужно было немного подождать, взять себя в руки. Благо оказался он прямо перед объявлением о новом спектакле. Стоит себе театрал, изучает афишу. Ничего особенного.
Буквы пытаются быть похожими на иероглифы. Художник нарисовал какие-то нелепые фигурки, скорее китайского, нежели японского вида. Непонятно с какой стати увенчал всю композицию веткой сакуры, хотя в пьесе упоминается цветущая яблоня. Но это неважно. Главное, что не нарушено условие: вместо имени автора значатся лишь инициалы «Э.Ф.».
Поскорей бы забыть этот постыдный эпизод, подумал Фандорин. И мысленно помолился русскому и японскому богу, а заодно музе Мельпомене, чтобы пьеса с треском провалилась, была выкинута из репертуара и навеки стерта из анналов театрального искусства.
Сам того не желая, Эраст Петрович искоса поглядывал на своего счастливого соперника. Злился, страдал от унижения, но это было выше его сил.
Мальчишка всё не уходил — к нему приблизился человек с портфелем, они о чем-то заговорили. Постепенно беседа приобрела оживленный характер. Собственно, глава барышников вел себя тихо и голоса не повышал, кричал главным образом корнет. Долетали обрывки фраз.
— Это свинство! Вы не смеете! Я офицер гвардии его величества!
В ответ — насмешливое посвистывание. Потом прозвучало нечто очень странное для «офицера гвардии его величества»:
— Подите вы к черту с вашим царем!
Человек с портфелем присвистнул уже не насмешливо, а с угрозой, и опять что-то тихо, настойчиво произнес.
— Я все отдам! Скоро! — выкрикнул Лимбах. — Слово дворянина!
— Вы уже давали слово дворянина! — наконец взорвался его собеседник. — Или гоните деньги, или…
Он грубо схватил кор нета за плечо, а рука у этого господина, видно, была не из легких, юнец даже присел.
«Жаль, она не видит, как ее любовник юлит перед кредитором, — с недостойным благородного мужа злорадством подумал Фандорин. — В мои времена гусарские офицеры себя такими дворняжками не вели. Поставил бы грубияна к барьеру на пяти шагах, и дело с концом».
Лимбах, однако, вышел из скандальной ситуации иначе. Он толкнул обидчика в грудь, с разбегу впрыгнул в пролетку и заорал:
— Гони! Гони!
От толчка у кредитора слетела с головы шляпа, из-под руки выпал портфель. Замок расстегнулся, на тротуар высыпались бумаги и среди них желтая картонная папка, показавшаяся Фандорину знакомой.
Он сделал несколько шагов вперед, чтобы рассмотреть ее лучше. Так и есть: в подобной обложке Штерн выдавал роли своим актерам. Острый взгляд Эраста Петровича разобрал и крупно напечатанные слова «ДВЕ КОМЕТЫ…».
Быстро запихивая в портфель бумаги, любитель свиста ощерился на Фандорина.
— Что вы тут все вертитесь, все вынюхиваете, Нат Пинкертон?
А вот это было уже интересно.
— Стало быть, вы меня з-знаете? — Эраст Петрович остановился над сидящим на корточках невежей.
— Такая работа — всё знать. — Тот встал и оказался на полголовы выше. — Вы, мсье сыщик, из каких видов здесь третесь? Из профессиональных или, быть может, из сердечных?
Дерзкие слова сопровождались подмигиванием, да еше и глумливым присвистом.
Настроение у Фандорина нынче было скверное, нервы не в порядке. Поэтому повел он себя не самым достойным образом. Обыкновенно не считал для себя возможным касаться господ этакого типа руками без крайней на то необходимости, а тут оскоромился. Взял двумя пальцами за пуговицу на пиджаке, слегка дернул — пуговица осталась в руке. Так же поступил с тремя остальными. Сунул их нахалу в нагрудный карман.
