Борис Ласкин - Избранное
Он опять взглянул на Ларису. Конечно — даже не слушает. Ей это неинтересно. Плевать ей на больных. У ней твист на уме.
— В прошлую среду я, понимаете ли, стукнул кулаком…
— Зачем же стучать кулаком? — с улыбкой спросила Лиза. Она осмотрела место ушиба. — Где это с вами произошло, на работе?
— Дома. С женой беседовал.
— А горло не болит?
— При чем здесь горло?
— Но вы же, наверно, при этом еще и кричали. А?..
Лиза написала назначение, повернулась к Ларисе:
— Сделайте ему инъекцию гидрокортизона.
— Это что, укол? — опасливо спросил Рыжиков.
— Он самый, — подтвердила Лариса.
— Доктор, может, лучше вы сделаете?..
— Укол вам сделает сестра, — строго сказала Лиза.
Уже держа в руке шприц, Лариса со всей доступной ей вежливостью сказала Рыжикову:
— Предупреждаю, после укола боль, возможно, обострится, потом ослабнет и должна пройти…
Она могла сказать и более определенно — «пройдет», но сказала вроде бы неуверенно — «должна пройти». Это была тихая месть за недоверие к ее опыту и знаниям.
— Вот она, семейная жизнь, — сказала Лиза, когда Рыжиков, не простившись, покинул кабинет.
— Вам это не угрожает.
— Что именно? — улыбнулась Лиза. — Семейная жизнь или семейные сцены?
Лариса не успела ответить. В кабинет вошли сразу двое.
Медноволосая девушка с неестественно бледным лицом в спецовке и в кедах беспомощно опиралась на плечо парня. Покусывая губы, она тихонько стонала, а парень, бережно усаживая ее на диванчик, приговаривал:
— Спокойно, Люба, спокойно… Самое главное — спокойно… Все будет нормально, я отвечаю. — Он посмотрел на Лизу. — Доктор, извините, что без очереди. Мы со стройки, тут рядом дом крупнопанельный, знаете, наверно?..
— Знаю, — сказала Лиза. — Вас, молодой человек, я попрошу временно выйти в коридор. Мы будем раздеваться…
— Я, конечно, могу выйти, но, между прочим, могу и остаться…
— Пусть он не уходит. Останься, Гриша.
— Это ваша жена? — спросила Лиза у парня.
— Жена, — кивнула Люба и вдруг заплакала от боли.
— Упала она, — сказал Гриша. — Травма на производстве.
— Не плачь, Люба, — покровительственным тоном произнесла Лариса, — ты же взрослая женщина.
— Сейчас мы сбегаем с вами на рентген, — сказала Лиза.
— Да-а, сбегаем, — совсем по-детски протянула Люба. — Отбегалась я…
— Это ж просто-таки смешно слушать, — сказал Гриша. — Неужели ж наша медицина не поставит тебя на ноги?… Спокойно. Самое главное — спокойно…
Малейшее прикосновение к ноге причиняло Любе страшную боль. Лиза негромко сказала Ларисе:
— Придется разрезать.
— Что разрезать? — испугалась Люба.
— Спокойно, — прошептал Гриша, хотя было видно, что он и сам порядком струхнул.
— Твои модные брючки придется разрезать, — сказала Лиза, чувствуя нарастающую симпатию к плачущей Любе и к ее супругу, старательно маскирующему свою растерянность многократным повторением слова «спокойно».
Как она и предполагала, это был перелом голеностопного сустава.
Лариса уже готовила гипсовую повязку, и Люба успокоилась. Гриша утер ей слезы своим платком и сказал: «Ну, ты подумай, добилась все же перелома в работе».
Лиза задержалась в рентгеновском кабинете, ей нужно было посмотреть своего больного. В стороне, за тяжелой портьерой угадывалось широкое окно и свет апрельского утра.
Забавная привычка у Мусина — смотрит больных и что-то напевает. Говорят, что репертуар его меняется в зависимости от того, что показывает рентген. Плохи дела у больного — исполняет нечто медленное и грустное, а если все чисто и хорошо — в голосе Мусина слышны четкие современные ритмы.
Когда Лиза заходила к нему в кабинет, Мусин не пел. Пока она адаптировалась, привыкала к темноте, Мусин заводил беседы на отвлеченные темы. В таких случаях она старалась побыстрей переключить его внимание на больного. В самом деле — стоит человек голый до пояса, руки Мусина в резиновых перчатках ворочают его, как неодушевленный предмет, больной ждет, он хочет, хоть порой и боится узнать, что там открылось доктору, который видит его насквозь. Больного тревожит молчание доктора, в какой-то мере утешает его пение. Но он ужасно сердится, когда доктор спрашивает у другого доктора, где тот намеревается провести отпуск или как ему понравилась премьера в театре «Современник»? В подобных случаях больной многозначительно покашливает, тем самым намекая доктору, что он не одобряет его легкомысленного отношения к важнейшему делу охраны здоровья трудящихся.
Лиза закрыла глаза.
Здесь, в темноте кабинета, удобно вспоминать и думать. Можно открыто улыбаться своим мыслям, беззвучно шевелить губами и никому не показаться смешной. Никого это не удивит, потому что никто этого не увидит. Где-то рядом за окном солнце, движение людей, их беглые, а то и внимательные взгляды, а здесь темно и тихо. Слышен краткий приказ Мусина: «Ток!» — и сразу гудение, как длинное тире морзянки.
Вспыхнула красная лампочка.
— Все. Можете одеваться.
Пациент отошел от аппарата, тихо спросил:
— Ну что, доктор, как мои дела?
— Все хорошо, Пахомов.
— Не шутите?
— Шучу я только в нерабочее время, — сказал Мусин и после паузы спросил: — У вас дети есть?
— Пока нет, — ответил Пахомов. Он одевался не торопясь, так как не прочь был побеседовать с доктором.
— Вы слышите, Елизавета Ивановна, у товарища, оказывается, нет детей. Вы слышите?
— Да, я слышу, — ответила Лиза и подумала: «Разговор для меня».
— В семье должны быть дети, — продолжал Мусин. — Вот в прошлом году был я в Венгрии в туристической поездке. Есть в Будапеште такой театр «Видам синпад»…
— Это что же означает? — спросил Пахомов. У него улучшилось настроение, — если бы рентген показал что-нибудь плохое, уж конечно не стал бы доктор ничего такого рассказывать.
— «Видам синпад» — веселая сцена, — пояснил Мусин и продолжал: — Там один артист выступал, исполнял монолог привратника: «Вы спрашиваете, почему у нас с женой нет детей? Могу ответить. Во всем виноваты наши жильцы. Дом большой, жильцы приходят поздно, всегда в разное время. Только мы с женой начинаем думать, что неплохо бы завести сына или дочку, — дрр-р-р… звонок, надо вставать, идти открывать дверь. И так всю ночь, то я встаю, то — жена. И в итоге получается — живем для других, для себя времени не остается…»
— Понятно, — вежливо сказал Пахомов.
— Вы свободны. До свидания.
Мусин ждал, что Лиза как-то отреагирует на его рассказ, но она промолчала.
Когда Пахомов вышел из кабинета, Мусин сказал:
— У него действительно все в полном ажуре. Практически он здоров.
— Я рада, — улыбнулась Лиза. — Насколько я поняла, ваша поучительная история предназначалась главным образом мне.
Мусин ответил добродушной улыбкой.
— Когда вы выйдете замуж, я запишу этот монолог на магнитофон и подарю вам пленку. Это будет мой свадебный подарок… Юля, давайте следующего, — сказал он сестре. — А потом, Елизавета Ивановна, посмотрим вашего больного.
Вошел новый пациент.
Щелкнул выключатель, и снова стало темно.
Лиза вспомнила — в субботу, уже когда она собиралась уходить, вернулся Игорь. Пришлось задержаться. Игорь рассказывал о встрече с болгарскими архитекторами. Слушая Игоря, она иногда отключалась всего на несколько мгновений. Этого было достаточно, чтобы успеть сказать себе: «Я очень внимательно слушаю и совершенно не думаю о том человеке. Даже не вспоминаю о нем».
Потом Игорь предложил принять посошок на дорожку. Она с удовольствием выпила стаканчик гымзы…
Позднее, уже в передней, Тамара сказала ей:
— Ты о нем уже забыла, правда?..
— О ком ты говоришь? — спросила она, но почувствовала, что Тамара без труда разгадала ее притворство.
Тамара обняла ее, и она услышала торопливый заговорщицкий шепот:
— Напиши ему, что ты человек сложный и о замужестве тебе даже и думать не хочется. Это во-первых, а во-вторых, напиши, все вы, мужчины, обманщики.
— Не собираюсь я ему писать, — сказала Лиза, — потому что…
Она не успела объяснить почему, в передней появился Игорь. Он посмотрел на них обеих и сказал:
— Между прочим, вы давно уже не студентки первого курса.
Тамара сделала невинное лицо:
— Мы говорили о конференции в институте усовершенствования…
Игорь подмигнул:
— Тебе не нужно совершенствоваться, ты и без того умеешь морочить людям голову. — Он посмотрел на Лизу: — Тамара уже рассказала об этой петрушке с письмами?..
Лизу обидел его небрежный тон, а Тамара стала серьезной.
— Да, рассказала. Для одного — петрушка, для другого, может, личное счастье.
