Джеймс Болдуин - Комната Джованни
Подъехал автобус, и мы, полицейский и я, оказались единственными пассажирами. Он встал у входа, я – в конце салона. Полицейский был уже не молод, но в нем ключом била такая жизненная энергия, что некоторое время я любовался им. Потом я долго смотрел в окно. Мимо проносились парижские улицы. Несколько лет назад, в другом городе и в другом автобусе, я тоже сидел у окна и всматривался в лица прохожих, чем-то привлекших мое внимание, помнится, я придумывал каждому из них биографию или такие жизненные ситуации, где я играл главную роль. А сейчас я пытался прочитать на парижских улицах обещание или хотя бы намек на возможное спасение. Но вместо этого меня не покидало ощущение, что моему прежнему «я» просто приснился страшный сон. И сон этот каким-то образом перетекает в явь.
Дни летели один за другим. Не сегодня – завтра должны были наступить холода. Тысячи иностранцев, заполонивших Париж, исчезли, словно злые духи, по мановению волшебной палочки. Во время прогулок в парках тихо шелестели падающие листья, а после тяжко вздыхали под башмаками прохожих. Каменный Париж, еще недавно радужный и многоцветный, постепенно потускнел, неотвратимо превращаясь в серый обыденный город, построенный из грубого холодного камня. На набережных все реже показывались рыболовы, и вскоре они совсем опустели.
Молодые люди и девушки будто потолстели, одетые в теплое нижнее белье, свитера, пелерины, капюшоны и кожаные перчатки. Старики выглядели еще старше, женщины казались неповоротливее. Сена тоже как-то выцвела, зарядили дожди, и вода в реке поднялась. Солнце заглядывало в Париж на каких-нибудь два-три часа, и было очевидно, что скоро оно откажется от этой изнурительной повинности.
– Зато на юге нам будет тепло, – говорил я Хелле.
От отца пришли деньги. Целыми днями мы с Хеллой гонялись в поисках дачи, искали в Изе, Кань-сюр-мэр, в Вансе, Монте-Карло, в Антибе и Грассе. В своем квартале мы почти не появлялись, все больше сидели в номере, с жадностью ласкали друг друга в постели, бегали в кино и подолгу обедали в забавных ресторанчиках на правом берегу. Настроение чаще бывало скверным, трудно сказать, откуда бралась эта хандра. Она нападала внезапно, точно хищная птица, поджидающая добычу. Не думаю, что Хелла чувствовала себя несчастной, потому что я никогда так не льнул к ней, не цеплялся за ее юбку, как в то время. Но, вероятно, она смутно догадывалась, что цепляюсь я за нее чересчур крепко, с подозрительной какой-то лихорадочностью. Возможно, даже она понимала, что все это не может длиться слишком долго.
В нашем квартале я иногда сталкивался с Джованни. Я боялся этих встреч и не потому, что Джованни почти всегда ходил с Жаком, боялся, потому что Джованни, хотя и был щегольски одет, выглядел очень плохо. В его глазах появилось что-то жалкое и порочное, он подобострастно хихикал над шуточками Жака, в его движениях и позах все чаще проступала педерастическая жеманность – смотреть на него было больно и неприятно. Я не желал знать, какие у него отношения с Жаком, но пробил час, и я прочитал правду в презрительном и торжествующем взгляде Жака. Мы встретились как-то вечером на бульваре. Мимо спешили парочки. Джованни был пьян в стельку, дергался и выламывался, как кокетливая уличная девчонка, он словно заставлял меня выпить до дна чашу своего унижения. И я ненавидел его в эту минуту.
В следующий раз мы случайно встретились утром. Он покупал газету. Джованни смерил меня наглым взглядом и отошел. Я долго смотрел ему вслед. Придя домой, я с притворным смехом рассказал Хелле об этой встрече.
Потом он все чаще стал попадаться мне на глаза без Жака, с ватагой местных мальчиков, которых он когда-то в разговоре со мной называл piteux. Теперь он был одет гораздо хуже и почти ничем не отличался от них. Его близким другом оказался долговязый рябой мальчик по имени Ив, которого я мельком видел той памятной ночью в баре, он тогда забавлялся пианолой, а после, утром, разговаривал с Жаком в Les Halles. Как-то вечером, шатаясь один по кварталу, пьяный в стельку, я столкнулся с этим Ивом и угостил его вином. О Джованни я даже не заикнулся, но Ив с поспешной готовностью доложил, что Жак и Джованни расстались. А это значило, что, скорее всего, Джованни вернется к своей прежней работе в бар Гийома.
Встреча с Ивом произошла примерно за неделю до того, как Гийома нашли мертвым в своей спальне над баром. Он был задушен кушаком собственного роскошного халата.
Глава V
Поднялся страшный скандал: всякий, кто был тогда в Париже, наверняка слышал о нем и видел портрет арестованного Джованни во всех газетах. Писались передовые статьи, произносились высокопарные речи, большинство баров, вроде подвальчика Гийома, было закрыто. Разумеется, ненадолго. В кварталах шныряли переодетые шпики, проверяя документы у каждого встречного, из баров исчезли tapettes. Джованни словно провалился сквозь землю, и его исчезновение лишь усиливало возникшее подозрение о его причастности к убийству.
Подобные скандалы всегда чреваты последствиями: прежде чем гроза пройдет стороной, расшатаются нравственные устои государства. Поэтому нужно было с предельной быстротой найти объяснение случившемуся и, конечно же, жертву. Многих мужчин, известных своими «les gouts particuliers», как уклончиво и насмешливо определяют эту склонность французы, все же трудно было заподозрить в убийстве. Да и к «странным вкусам» в определенных кругах относились весьма снисходительно, не находя в этом никакого криминала, в то время как простые люди с явным неодобрением смотрели и на тех, кто предрасположен к отклонениям от нормы, и на тех, кто им потакает.
Когда нашли труп Гийома, испугались не только «мальчики» из квартала. Им особенно бояться было нечего. Испугались те, кто ловил их на улицах и покупал, ведь в случае огласки общественное положение этих мужчин, их репутация – все пошло бы прахом. Отцы семейств, сыновья из хороших домов и респектабельные искатели острых ощущений отчаянно хотели одного: свернуть дело, дать событиям привычный ход, чтобы беспощадный хлыст общественного мнения не прогулялся по их спинам. А пока скандал не утих, они не знали, что предпринять: то ли публично покаяться, прикинувшись жертвами, то ли остаться теми, кем они, строго говоря, и были – заурядными обывателями, противниками насилия и радетелями торжества правосудия и здорового духа отечества.
Поэтому не в пользу Джованни было и то, что он иностранец. И хотя он еще гулял на свободе, с каждым днем, словно по негласному сговору, газеты все сильнее поливали его помоями, а о Гийоме писали все с большим почтением. Вспомнили, конечно, что ушел последний отпрыск одного из самых родовитых французских семейств. Специальные воскресные выпуски публиковали пространные экскурсы в историю его рода, а престарелая матушка Гийома, потомственная аристократка, не дожившая до суда над убийцей, уверяла читателей в кристальной чистоте своего сына и сокрушалась, что распущенность так укоренилась во Франции, что такое преступление так долго остается безнаказанным.. И, конечно, такие пассажи встречались обывателями с одобрением. Мое удивление все росло: имя Гийома оказалось на редкость тесно связанным с историей Франции, с французской честью и славой. Еще немного, и Гийом стал бы образцом французского мужчины.
– Послушай, – сказал я Хелле, – ведь он был омерзительный старый педераст. Ничтожество.
– Допустим, но читателям это неизвестно. Ты об этом подумал? Если он и был таким, то, наверняка, не кричал об этом на каждом углу. Очевидно, об этом знали лишь в очень узком кругу.
– Да, но кое-кому это известно. Ручаюсь, что авторы газетной брехни знают про Гийома все.
– Тем не менее нет веской причины поносить покойника, – рассудительно заметила она.
– А написать правду тоже нет веской причины?
– Они и пишут правду. Гийом из очень знатного семейства, его убили. Я понимаю, чего ты хочешь. Они умалчивают о другой правде, настоящей, но газеты никогда о ней не пишут. На то они и газеты.
– Бедный Джованни, – вздохнул я.
– А, по-твоему, он его убил?
– Не знаю, похоже на то. Накануне вечером Джованни был в баре. Перед закрытием видели, как он поднимался по лестнице к Гийому и вроде бы оттуда не выходил.
– Он той ночью работал в баре?
– По-видимому, нет. Джованни просто пил там. Они с Гийомом, вероятно, снова подружились.
– Да, странных дружков ты завел в мое отсутствие.
– Черт возьми! Если б одного из них не убили, ты не нашла бы их странными. И, между прочим, я их не считаю своими друзьями, никого, кроме Джованни.
– Ты жил вместе с ним. Неужели тебе трудно сказать точно, убил он или нет?
– Точно? Вот ты живешь со мной. Скажи, могу я убить?
– Ты? Конечно, нет.
– Откуда ты знаешь? Я и сам этого не знаю. Как ты можешь ручаться, что я такой, каким кажусь?
