Юрий Визбор - Том 2. Проза и драматургия
Зимовщики осторожно, будто еще не веря радостному предчувствию, заглянули в темное нутро вертолета и разом, как по команде, огласили авиационные внутренности пламенными воплями. Они увидели все: бараньи туши, яблоки, помидоры, арбузы, они были счастливы, как дети. Один из зимовщиков выхватил из сетки арбуз и стал его целовать, высоко поднимая на руках, как новорожденного.
«Во народ!» — с удивлением подумал Санек, грудью закрывая от варваров тонкую радиоаппаратуру. Николай Федорович, глядя на эту картину всеобщего разграбления, хмурился. Видал он все это, перевидал в Арктике — тоску по другой жизни, землю в консервных баночках, набор открыток «Москва моя», фильмы, где если по ходу действия режут арбуз, то эта часть крутится по пять раз на день.
Калач пролез мимо радиста, ничего Саньку не сказал, даже взял его за плечо, только покрикивал на зимовщиков:
— Без паники, ребята, у нас еще вагон времени в запасе — минут десять.
Какой-то парень в полушубке кубарем бросился вниз, к четырем домам, стоявшим в бухте Светлой почти у самой кромки берегового припая.
— Леонтьев, и мой захвати! — крикнул ему вдогонку Гурьев, который вылез из вертолета, как будто оставил он там свои начальственные глаза, а вставили ему два горящих от возбуждения угля.
Парень — этот самый Леонтьев — бежал так, что со стороны страшно было. Он прыгал через сугробы, через два-три камня. Увидев его прыжки, разом завыли и закричали ездовые собаки, благо были они все привязаны, иначе растерзали бы непременно.
— Куда это он понесся? — строго спросил Калач. — Мы не пьем.
Гурьев махнул рукой.
— Вам все равно не понять… это… не понять.
— Это ясно, интеллект у нас в экипаже незначительный, но, если увижу здесь у кого-нибудь в руках спирт, пеняйте, Гурьев, на себя.
— Какой там спирт? — горько усмехнулся Гурьев. — У нас его уже семь месяцев нет.
— А как же вы живете без спирта? — удивился Калач.
— Живем, — сказал Гурьев.
— Отлил бы вам пару литров ради такого дня, — сказал Калач, — но лететь нам дальше над чистой, по-видимому, водой. Не дай Бог обледенение — без спирта нам труба.
Из вертолета между тем выносили с громкими криками ящики с помидорами, с яблоками, сетки с арбузами. Гурьев очень хотел принять участие в этом светопреставлении, но Калач остановил его.
— Дело администратора — мыслить, — назидательно сказал он, — а особенно финансово подотчетного лица.
— Извините, ваше имя-отчество? — спросил Гурьев.
— Калач Михаил Петрович.
— Это справедливо, Михаил Петрович, но только не по зимовке. Понимаете, здесь такие высокоспецифические условия создаются…
— Я совершенно не к этому, — испуганно сказал Калач, чувствуя приближение «интеллигентного» разговора. — Вот вам бумага и номера лицевых счетов, в общем, переведите деньги «Хабарову».
— Минуточку, — спросил Гурьев, — вы разве не вернетесь на «Хабаров»?
— Нет, — сказал Калач, — я с другой фирмы. С дрейфующей льдины.
— А-а, — догадался Гурьев, — вас попросил сюда слетать «Хабаров»?
— Нет, мы здесь по собственной инициативе. Мы просто слышали ваш разговор с ледоколом и решили немного помочь. Хотя бы женщинами и арбузами. Не так уж плохо, не правда ли? Женщинами и арбузами! А?
Гурьев смотрел на Калача.
— Вы даже не сможете оценить то, что вы сделали. Вы сделали подвиг. Понимаете? Я вам говорю без дураков. Подвиг.
Калач поморщился.
В это время подбежал к вертолету Леонтьев с двумя фотоаппаратами в руках. Около горы арбузов сейчас же упал какой-то зимовщик.
— Что ставим?! — заорал Леонтьев, словно был перед вражескими танками и требовал боеприпасов. В его руках аппарат прыгал, как живая птица.
— Ставим восемь и сто двадцать пять!
Тут выглянул из двери Санек, который не мог утерпеть.
— Будет полный передер, при таком свете шестнадцать и пятьсот.
— У нас пленка шестьдесят пять!
— А, — сказал Санек, — а у нас двести пятьдесят.
— Ну, снимай же, у меня бок промок! — закричал лежавший на снегу полярник.
Леонтьев снял. Потом лег другой, потом третий, потом они улеглись все, звали Калача, но тот отказался. Стоял вместе с Николаем Федоровичем и покуривал, а у штурмана слезы навернулись от этой картины. Потом подошла и Тася со своим обугленным от встречи мужем, разрезали один арбуз, все ели, снова фотографировались, на этот раз уже с арбузными дольками в руках. В это время вышли из домика женщина в голубом пальто и кряжистый мужичок. Женщина уже была без авоськи, а вдруг повеселевший муженек глупо улыбался, не зная, куда девать глаза, — губа у него была разбита и ухо малиново краснело.
— Да, — тихо сказал Калачу Гурьев, — вот это женщина! Правда, мне нравятся другие, с мягким характером, но такие тоже… нравятся. Я вообще-то не поклонник этих девочек с прическами типа «приходи ко мне в пещеру». Вы только не подумайте, что вот такой полярник, с бородой, ловелас… Это просто внешний вид. На самом деле я кандидат, гляциолог. И очень люблю свою жену, между прочим. Не знаю, между мужчинами не принято об этом говорить, все хвалятся тем, кто какие победы одерживал, а у меня такого ничего не было. Имею по этому вопросу общепотолочные сведения. Люблю свою жену, Иру Соболеву, люблю одну, и все. У нас иногда на зимовке заходят об этом принципиальные разговоры, и я, как начальник, должен вносить в этот вопрос ясность. Но у меня нет такого опыта, как у других товарищей — у бульдозериста Саркисяна, например, или вот у Саши Триандофилова, нашего электрика. Вот как вы считаете?
— Чего? — спросил Калач.
— Ну, вот вы сами любите свою жену?
— Да, — мрачно сказал Калач и отошел в сторону.
— Скажите, милейший, — включился в разговор Николай Федорович, взял Гурьева за локоть, повел в сторону, — у вас последний прогноз какой давности?
— Три часа. А что, я обидел Михаила Петровича?
— Не важно, нам сейчас уходить. Какой прогноз?
— Хороший, — сказал Гурьев, — ветер два-три метра, облачность — вот такая, как видите. Никаких катаклизмов. Жалко, что вы спешите. Мне как раз надо было бы посоветоваться по ряду вопросов вот с такими пожилыми людьми, как вы. Не обо всем же проконсультируешься с Москвой или с институтом.
— Не такие уж мы пожилые, — сказал расстроившийся Николай Федорович и, размышляя об эгоизме молодости, полез в машину.
Там стоял Калач, и его держал какой-то полярник.
— Да не тебе одному — всем ребятам заплачу! — услышал Николай Федорович.
— Ну, а что ж за причина бегства? — сурово спросил Калач.
— Вы политику не подводите, я просто хочу уехать. Нужно мне по причине необходимости.
— Не уходи, не уходи, Николай Федорович, — сказал Калач, увидев, что штурман сделал интеллигентное движение на выход. — Интересный случай. Человек предлагает две тысячи рублей, только чтоб вывезти его отсюда. Как раз тебе к пенсии деньги пригодятся. Может, ты кого-нибудь убил?
— А тебе что, мало двух тысяч? — спросил зимовщик.
Только теперь Николай Федорович разглядел его в полутьме машины: это был немолодой мужчина, матерый, лысоватый, без бороды, но небритый дней десять.
— Двух тысяч мне много, — сказал Калач, — но, когда я что-нибудь делаю, я всегда хочу знать, что я делаю.
— Ну хорошо, — сказал зимовщик, — раскроюсь. Жену хочу поймать.
— Ну, вот, дело еще, — засмеялся Калач, — женишься, успеешь!
— Не понял. Есть у меня жена. — Мужчина воровато оглянулся по сторонам. — А я хочу как снег на голову. Накрыть, чтобы сам видел все.
— Чего — все?
— Измену, — хмуро сказал мужчина.
— А она тебе изменяет?
— Не знаю, — ответил он. Мужчина помолчал и вдруг совершенно неожиданно схватил Калача за лацканы канадки. — Да ты знаешь, что я с ней сделаю? — страшным шепотом спросил он.
— Нет, дорогой, — сказал Калач и оторвал от себя руки зимовщика, — нам в другую сторону!
— Две с половиной, — предложил тот.
— Нам, серьезно, в другую сторону, — взмолился Калач, — да вот у штурмана спроси.
— Точно, — сказал Николай Федорович, — можем взять с собой на нашу льдину. Но там жены вашей нет, это наверняка. Вот такое дело.
— Так вы разве не с «Хабарова»? — разочарованно спросил зимовщик.
— Нет, уважаемый, мы с дрейфующей, — сказал штурман.
— С «Герани», что ли?
— Так точно. С «Герани».
Тут открылась дверца и в вертолет заглянул Гурьев.
— Вы уже познакомились? — весело спросил он. — Это наш лучший работник, радист, Мюд Егорьевич Грач, редактор стенгазеты. Жалко, что вы скоро улетаете, он на вас наверняка карикатуру нарисует — как вы сюда прилетели и все другое. Очень жалко. Ведь правда, нарисуете, Мюд Егорьевич?
