Бернард Шоу - Святая Иоанна (Хроника в шести частях с эпилогом)
Паж (направляясь к двери). Слушаю, милорд.
Уорик. И смотри, веди себя прилично. Не вздумай Пьера Кошона называть преподобный Петрушка.
Паж. Не беспокойтесь, милорд. Я буду с ним очень, очень нежен. Потому что, когда сюда приведут Деву, она преподобному Петрушке подсыплет перцу в ушки.
Из той же двери входит Пьер Кошон в сопровождении доминиканского монаха и каноника; у последнего в руках пачка бумаг.
Его преподобие монсеньер епископ города Бовэ. И еще два преподобных джентльмена.
Уорик. Проваливай! И последи, чтобы нам не мешали.
Паж. Слушаю, милорд! (Сделав пируэт, исчезает.)
Кошон. С добрым утром, ваше сиятельство!
Уорик. С добрым утром, ваше преосвященство! А ваших друзей я, кажется, еще здесь не встречал.
Кошон (представляя монаха, стоящего по его правую руку). Разрешите вас познакомить. Милорд — брат Жан Леметр из ордена святого Доминика, заместитель генерального инквизитора по делам ереси во Франции. Брат Жан — граф Уорик.
Уорик. Добро пожаловать, ваше преподобие. У нас в Англии, к сожалению, нет инквизиции, хотя она нам до крайности необходима. Особенно в таких случаях, как вот этот.
Инквизитор кланяется с усталой улыбкой. Это пожилой человек, кроткий по виду, однако чувствуется, что при случае он может быть властным и твердым.
Кошон (представляя каноника, стоящего по его левую руку). Каноник Жан д’Эстиве из капитула города Байе. Здесь он выступает как продвигатель.
Уорик. Продвигатель?
Кошон. Это соответствует обвинителю в светском суде.
Уорик. Ага! Обвинитель. Так, так. Понятно. Очень рад с вами познакомиться, каноник д’Эстиве.
Д’Эстиве кланяется. Это человек лет сорока или несколько моложе, с лощеными манерами, но что-то хищное проглядывает сквозь внешний лоск.
Разрешите узнать, в каком положении сейчас это дело? Больше девяти месяцев прошло с тех пор, как бургундцы взяли Деву в плен под Компьеном. Полных четыре месяца с тех пор, как я выкупил ее у бургундцев за весьма солидную сумму, исключительно для того, чтобы ее можно было привлечь к суду. И уже почти три месяца с того дня, когда я передал ее вам, монсеньор епископ, как лицо, подозреваемое в ереси. Не кажется ли вам, что вы очень уж долго размышляете над весьма простым делом? Кончится когда-нибудь этот суд или нет?
Инквизитор (улыбаясь). Он еще и не начинался, милорд.
Уорик. Не начинался? А что же вы, собственно говоря, делали без малого три месяца?
Кошон. Мы не теряли времени зря, милорд. Мы провели пятнадцать допросов Девы: шесть открытых и девять тайных.
Инквизитор (все с той же усталой улыбкой). Видите ли, милорд, я присутствовал только на двух последних допросах. До сих пор этим делом ведал епископский суд, а не суд Святого Трибунала. И только совсем недавно я пришел к мысли, что и мне — то есть Святой Инквизиции — надлежит принять в нем участие. Вначале я вообще не предполагал тут наличия ереси. Мне казалось, что это дело чисто политическое и что Деву должно рассматривать как военнопленного. Но после того как я присутствовал при двух допросах, я вынужден признать, что это один из наиболее тяжких случаев ереси, с какими мне когда-либо приходилось сталкиваться. Так что теперь все в порядке, и мы можем сегодня же приступить к суду. (Направляется к судейскому креслу.)
Кошон. Хоть сию минуту, если это удобно вашему сиятельству.
Уорик (любезно). Весьма утешительно это слышать, господа. Ибо не скрою от вас, что наше терпение начинало уже истощаться.
Кошон. Я так и понял из слов ваших солдат. Они грозились утопить тех из нас, кто вздумает мирволить Деве.
Уорик. Ай, ай, ай! Ну, к вам, монсеньор, это, во всяком случае, не относится.
Кошон (строго). Не знаю. Ибо я сделаю все возможное для того, чтобы эту женщину судили беспристрастно. Суд Церкви это не игрушки, милорд.
Инквизитор (возвращаясь). Следствие велось с величайшим беспристрастием, милорд. Деве не нужны защитники: ее будут судить лучшие ее друзья, одушевленные единственным желанием — спасти ее душу от вечной гибели.
Д’Эстиве. Милорд, я обвинитель в этом процессе. Моя печальная обязанность — изложить перед судом все преступления этой девушки. Но я сегодня же отказался бы от обвинения и поспешил на ее защиту, если бы не знал, что другие, много превосходящие меня по учености, набожности, красноречию и умению убеждать, были уже посланы к ней, чтобы вразумить ее и объяснить, какой опасности она подвергается и с какой легкостью может ее избегнуть. (Увлекшись, впадает в топ судейской риторики, к неудовольствию Кошона и инквизитора, которые до сих пор слушали его со снисходительным одобрением.) Нашлись дерзкие, утверждавшие, что мы действуем из побуждений ненависти. Но Господь Бог нам свидетель, что это ложь! Разве мы подвергали ее пытке? Нет! Разве мы перестали хоть на минуту увещевать ее? Не призывали ее вернуться в лоно Церкви, как заблудшее, но любимое дитя? Разве мы…
Кошон (сухо прерывает его). Берегитесь, каноник. Это все правильно, что вы говорите, — но если его сиятельство вам поверит, я не отвечаю за вашу жизнь, да и за свою тоже.
Уорик (укоризненно, но не опровергая его слов). О монсеньор, вы обижаете нас, бедных англичан. Но это верно: мы не разделяем вашего благочестивого желания спасти Деву. Скажу вам напрямик: ее смерть — это политическая необходимость, о которой я сожалею, но изменить тут ничего не могу. И если Церковь ее отпустит…
Кошон (с угрозой, властно и надменно). Если Церковь ее отпустит, горе тому, кто тронет ее пальцем, будь он хоть сам император! Церковь не подчинена политической необходимости, милорд.
Инквизитор (вмешивается, стараясь их умиротворить). Не беспокойтесь о приговоре, милорд. У вас есть могучий союзник, который еще с большей настойчивостью, чем вы, толкает ее прямо на костер.
Уорик. И кто же этот столь любезный помощник, смею спросить?
Инквизитор. Сама Дева. Чтобы ее спасти, надо заткнуть ей рот, — ибо всякий раз, как она его открывает, она произносит себе смертный приговор.
Д’Эстиве. Это сущая правда, милорд. У меня волосы встают дыбом, когда я слышу, как столь юное существо изрыгает столь ужасные богохульства!
Уорик. А! Ну в таком случае, конечно, сделайте для нее все возможное, — раз вы уверены, что толку от этого все равно не будет. (Пристально глядя на Кошона.) Мне бы очень не хотелось действовать без благословения Церкви.
Кошон (отвечает ему взглядом, в котором циническое восхищение смешано с презрением). А еще говорят про англичан, что они лицемеры! Вы готовы стоять за своих, милорд, даже с риском для собственной бессмертной души. Восхищаюсь такой преданностью, но сам я на нее не способен. Я боюсь вечного проклятия.
Уорик. Если бы мы чего-нибудь боялись, монсеньор, мы не могли бы управлять Англией. Прислать сюда ваших заседателей?
Кошон. Да. Мы будем очень благодарны вам, милорд, если вы удалитесь и позволите нам начать заседание.
Уорик поворачивается на каблуках и уходит во двор. Кошон занимает одно из судейских кресел; Д’Эстиве садится за стол для писцов и принимается просматривать принесенные с собой бумаги.
Кошон (небрежным тоном, усаживаясь поудобнее). Какие негодяи эти английские лорды!
Инквизитор (усаживаясь в другое кресло, слева от Кошона). Светская власть всегда делает человека негодяем. Они не проходят особой подготовки, и у них нет апостолической преемственности. Наша знать тоже не лучше.
В зал гурьбой входят асессоры; впереди всех капеллан де Стогэмбер и каноник де Курсель, молодой священник лет тридцати. Писцы усаживаются за стол, оставляя незанятым один стул — напротив д’Эстиве. Некоторые асессоры садятся на свои места, другие стоят и болтают между собой, дожидаясь, пока заседание будет официально открыто. Де Стогэмбер упорно стоит, всем своим видом выражая возмущение; каноник де Курсель тоже стоит, справа от него.
Кошон. Доброе утро, мессир де Стогэмбер. (Инквизитору.) Капеллан кардинала Английского.
Капеллан (поправляя его). Винчестерского, монсеньор. Ваше преосвященство! Я желаю заявить протест.
