Леонид Андреев - Младость
Тетя. В воду не бросались, а по бережку ходили. Вот она тебя не знала, а ведь все это на моих глазах, Николай Андреевич, было!
Мацнев (посмеиваясь). Всю жизнь за мной шпионишь: дал Бог сестру!
Тетя. Бог, а то кто же? Это мужа иногда или жену черт дает, а сестру всегда Бог. Моего Сергея Марковича черти у всех на глазах ко мне привели, только я одна не замечала. Говорит, бывало, покойничек, напившись: что это, Настя, все черти около нас вьются, а мне и невдомек, что это сваты наши… тьфу, тьфу, согрешила! Если бы ты, Коля, пораньше пить бросил, да не прожигал бы жизнь, как солому, да не…
Мацнев. Поехала! Ты с горы-то осаживай. Полегче!
Тетя. И поеду! Она тебя не знала…
Александра Петровна. Да что ты, Настя, в самом деле: как это я его не знаю?
Тетя. А так, что и не знаешь. Твой Всеволод – пачкун перед ним! У Коли взгляд был орлиный, всегда немного исподлобья, гордый: ко мне не подходи, я сам все вижу, спуску никому не дам…
Александра Петровна. Да и Всеволод исподлобья. А мне это и не нравится! Взгляд должен быть открытый, ясный, светлый…
Тетя. Много ты смыслишь, Саша! Вот у моего Маркыча взгляд был не только что светлый, а прямо-таки луженый, а кроме чертей, прости Господи, никого не видал. Рассердилась я раз, взяла его за вихор и сама его в часть повела. Показываю ему на каланчу: это что, голубчик? А он задрал голову вверх, посмотрел и говорит: полбутылки. Хоть бы бутылка сказал!
Мацнев смеется, Александра Петровна сердита.
Александра Петровна. Твой Сергей Маркыч был очень добрый человек. А вот вы вдвоем всегда против меня, даже детей не смею любить…
Мацнев (улыбаясь, гладит ее по плечу). Не глупи, Сашенька…
С готовым ревом вбегает Вася.
Вася. Папа, пусти меня, они меня, эти, не пускают! я тоже к стоянию пойду. Папочка, пусти! Мне Петруша фонарик для свечки сделал, я целый год собирался, только и думал… Пусти!
Мацнев. Ну, взревел – перестань. Тебе говорю. Отчего его не пускаете – пусть идет. Ступай.
Александра Петровна (решительно). Ну, тогда пусть с нами едет, иначе не пущу.
Вася (с новым сильнейшим ревом и так же решительно). Тогда не надо мне совсем, не поеду я с вами, с такими. Какая я вам компания? Мне Петруша фонарик, я с фонариком…
Александра Петровна. Да поздно назад, поздно, тебе говорят! Темно.
Вася. Всем человекам не поздно, а мне поздно. Я фонарем дорогу освещать буду. Папа, скажи им!
Мацнев. Да пусть идет. Иди, – не реви только, как осел.
Вася. Нет, ты что мне, – ты им скажи!
Мацнев (смеется). Сказал, видишь, – побледнели. Ну, проваливай.
Вася (убегает). Не выгорело, тетки!
Александра Петровна. Да что ж это такое – прямо белены объелся! Балуешь ты его, отец.
Мацнев. Это он в первобытное состояние обратился. Ничего!
Тетя. Герой!
Александра Петровна. Его теперь за книгу…
Мацнев. Что? А вот я с вами так поговорю.
Внезапно охватывает обеих за плечи и начинает жать так, что обе пищат.
(Как будто не слыша.) Ты что говоришь, Саша – не слышу? А ты что говоришь, Настя? Что? Не слышу. Кто не пускает?
Входят Всеволод и Нечаев, офицер. Мацнев выпускает женщин, те бранятся, оправляются. Здороваются.
Тетя. Как был медведь, так медведем и остался.
Александра Петровна. Задушил совсем. Здравствуйте, Корней Иваныч.
Тетя. Видите, молодой человек, как из теток дуги гнут – вот поспорьте с таким героем. Или вы тоже герой?
Нечаев. Разве только по долгу службы, Настасья Андреевна. Выставили окошечко, Николай Андреич, посиживаете? Ах, до чего хорошо у вас тут, словно в деревню попал. Какой воздух, какая ясность красок!
Тетя. Ну, мы поплелись, Коля. Идем, идем, Саша, – к шапочному разбору.
Уходит.
Мацнев. Идите, идите. – Правда, хорошо?
Нечаев. Замечательно! И в саду у вас такое великолепие: трудно поверить, что до Рядов всего полчаса ходьбы.
Мацнев. Двадцать пять минут.
Всеволод. Ну, это, папа, как шагать! А чаю ты уж подожди, Иваныч, в доме ни души; впрочем, они скоро вернутся. Пройдемся или посмотрим в окно, как со свечками пойдут?
Мацнев. Некуда идти, посидите, ребятки. А я пойду по дому и поброжу, потом и чаю попьем. Ты, Всеволод, матери не говори, что я опять пошел в своей шубе на рыбьем меху, браниться будет.
Нечаев. А вам и вправду не холодно, Николай Андреевич? Солнце зашло, посвежело.
Мацнев (с порога). Мне всегда жарко.
Всеволод и Нечаев некоторое время молча ходят по комнате. Курят.
Всеволод. Вот человек! Вот так вот все свои часы он хозяйственной тенью бродит по дому. Теперь в сад пойдет и будет каждую почку пробовать, потом по сараям; на днях я полез зачем-то на чердак, – а он там стоит и в слуховое окошечко смотрит. И так он может смотреть по целым часам.
Нечаев. Свое царство!
Всеволод. Мало уж очень его царство, он большего заслуживает. И особенно это у него весной; мне кажется иногда, что он тоскует о чем-то.
Нечаев. А подойти?
Всеволод. Нет, как можно! Он никогда о своем не говорит, так и умрет, пожалуй, не сказавши.
Нечаев (беря его за руку). Как и ты, Сева?
Всеволод. Ну, я-то еще говорю. Разве тебе я мало сказал?
Нечаев. Много. Но и я тебе все сказал, Сева. Мы – одна душа, правда? Послушай, как по-твоему: хорошо? «На заре туманной юности всей душой любил я милую…»[2]
Всеволод. Чье это?
Нечаев (поднимая остерегающе палец). «Всей душой любил я милую. Был в очах ее небесный свет, а в груди горел огонь любви». Нет, правда, хорошо?
Всеволод. Хорошо. – Да – и все мне кажется, что он, отец, моложе меня: во мне есть какой-то холод, какая-то темная печаль…
Нечаев. Опять, Всеволод?
Всеволод. Все время, и днем и ночью. – А если он тоскует, то разве только об уходящей жизни… Какое сокровище, подумаешь! Недавно купил он у Рейхерта зрительную трубу, и они вдвоем с Васькой по целым дням сидели на крыше: окрестности в трубу разглядывали! А мать снизу смотрит на них и все боится, как бы не свалились.
Нечаев. Нет, это трогательно. Всеволод, это очень трогательно! Какая, значит, жажда смотреть! Какая, значит, потребность расширить горизонт и… Нет, непременно попрошу Николая Андреича взять меня на крышу… Он не обидится?
Всеволод. Нет, конечно. – Между прочим: ведь наши все совершенно не догадываются о том, что со мной происходит. Спокойны.
Нечаев. А что, Сева – неужели ты и до сих пор?
Молчание. Почти стемнело. Вдали несколько монотонных ударов колокола.
Всеволод, скажи, я не ошибаюсь – самоубийство?
Всеволод. Я уже давно говорил тебе. А ты что же думал, Корней?
Нечаев. Не сердись! Нам последнее время совсем не удавалось поговорить…
Всеволод. Не удавалось? – Странно! Как же это может случиться, чтобы друзьям, у которых одна душа, не удавалось поговорить? Кстати: ты отчего вчера не пришел? Ты ведь обещал?
Нечаев. Ты ждал меня?
Всеволод. Ждал.
Нечаев. Да, ты прав, Всеволод, я виноват, я слишком много таскаюсь по людям, занимаюсь пустяками. Но ты знаешь, что я человек слабый, даже совсем слабежь – не то, что ты; и один, без людей, я просто не мог бы вынести того, что во мне.
Всеволод. А разве ты один?
Нечаев. Прости, опять не то. Ерунда, ерунда!
Молчание.
Сейчас я встретил Зою Николаевну с твоей сестрой, к стоянию пошли.
Всеволод. Да, я знаю. – Ты вчера гулял с нею в городском саду?
Нечаев. Да, случайно встретил. (Решительно.) Гулял.
Всеволод. Оттого и ко мне не пришел?
Молчание.
Лампу не зажечь, темно?
Нечаев. Нет. – Какая у вас в доме тишина!
Всеволод. Никого нет, все в церковь ушли.
Нечаев (подходя к окну). И на улице тихо. (Вздыхает.) Какая чудесная тишина!
Молчание.
Всеволод. Ты говоришь, Корней Иваныч: одна душа – но, кажется, ты совсем не знаешь, что такое дружба. Вот сейчас ты, вероятно, подумал, что я ревную к тебе Зою, как влюбленный мальчишка, но это неправда. Я давно уже сказал тебе, что совсем и навсегда я отхожу от этой девушки, с которой мы никогда и не говорили даже, и что ты…
