Елена Исаева - Первый мужчина (Театр.doc)
Вторая. Мне нужен свой угол, тихий, спокойный, где я могу замкнуться, подумать. Переосмыслить.
Третья. Нужно стоять на земле крепко, как дерево, с корнями. Но я себя чувствую как пух, летающий по воздуху. У меня основы нету…
Вторая. Все скатилось на нет. Вообще никакого общения. Мы существуем на одной жилплощади, у нас зубные щетки стоят в одном стаканчике — больше ничего. Поначалу мы хотя бы здоровались и прощались, когда виделись, а потом…
Третья. Я видела в фильме, под Рождество: мальчик засыпает и родители относят его в кровать. И я вспомнила тоже такой момент — и я заснула на диване, а не в моей кровати. Тогда родители взяли и отнесли меня на кровать. И это очень было приятно. И на кровати одели теплым. Очень это счастливая память у меня, связанная с родителями.
Первая. Родители никогда при мне даже не обнимались, не говорили друг другу ласковых слов, не говорили друг другу: “Я тебя люблю”. Зато они постоянно ругались при мне. Помню, маленькая, я засыпала, а они кричали друг на друга за стенкой. Я уши руками зажму и засыпаю, когда плакать устану.
Вторая. Самое противное, что я бы полжизни отдала, чтобы понять — где выход.
Первая. Хочется сказать ему: “Давай с тобой просто молча походим по улицам”.
Вторая. Он не верит мне, не верит совсем. Ну и, наверное, он прав. Я много врала…
Третья. Я родилась — и я умру.
Первая. Я себя помню лет с трех, даже чуть меньше. По аналогии с героем Евстигнеева (“Зимний вечер в Гаграх”), который сказал, что “у меня был в жизни момент, ради которого я был готов отдать все” (это когда он танцевал со своей дочерью), — я иногда думаю, что я бы, наверное, отдала все вот за этот вечер… Мне тогда было… четыре, да, три или четыре года. Скорее три, чем четыре. Мы с папой ходили в парк. Мы туда ходили часто. Мы с ним вообще часто куда-то ходили, когда я была маленькая. Это было начало июня. Началась гроза, и папа… а мы как раз находились около пруда. И, в общем, папа меня схватил на руки и быстро-быстро побежал домой. Причем он еще меня как-то так смешил. Я помню, что мне было очень смешно. Вот. А потом вдруг вместе с дождем пошел град. И я, естественно, стала плакать. Тогда папа снял с себя рубашку, завернул меня в нее и побежал опять-таки со мной на руках домой. И его град бил по голой спине, а он еще как-то пытался меня собой закрывать. И я помню, я вот держалась за него. Это было очень большое счастье. Очень сильное чувство счастья. И, наверное, ну, наверное, навсегда это будет, так сказать... Все остальные ощущения счастья, они будут для меня сопоставимы с этим. И сильнее я пока не знаю…
Вторая. Мы сидели в большой комнате — я на кресле, а он на диване, друг напротив друга. Я сидела на кресле с ножками, значит. А он песенник листал. Листал песенник и в какой-то момент открыл песню… сейчас я вспомню… “Старые песни о главном”. Ее еще Лещенко пел… С кем-то, с Варум, по-моему… Я не помню… старая песня, хорошая… Что-то там… “весна прошла”… “Почему ж ты мне не встретилась… Юная, нежная…”
Первая (подпевает). “В те года мои далекие, в те года… вешние…”
Вторая. И он начал ее петь. И я смотрю — у него на глаза слезы наворачиваются, сейчас заплачет, правда… так стало его жалко! Просто нереально! И что-то так защемило внутри! Так совесть замучила! Я готова была ему на шею броситься! Я готова была на коленях стоять! Вот от всего откажусь! От всего! Прости меня за все, ПАПА! ПАПОЧКА!
Первая. ПАПА! ПАПОЧКА!
Третья. ПАПА! ПАПА!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Вторая. Вообще, с самого детства я была чувственно развитой девочкой. И насколько я себя помню… может быть, это очень интимные подробности, но они важны… Сколько я себя помню. Вот… что называется мастурбацией, да? — это было с самых пеленок. Я, правда, я сколько себя помню — это было.
Первая. Нет, никогда… ничего такого… Долго ничего такого. Только один раз старшая подружка пригласила меня к себе в гости… Мне было лет семь, а ей лет десять. И говорит: “Покажи, как у тебя там все устроено. А потом я тебе покажу”. И мы сели друг против друга на диване и сняли трусы. И стали все раздвигать пальцами и рассматривать… Но ничего такого. Просто мне было интересно.
Третья. Быстрое течение может погубить лодку, но ведь без него она не сможет быстро плыть!
Вторая. Вот. А дальше больше, дальше как бы вот… все наши мирные отношения с отцом… Я не помню, в какой момент это началось… И как это началось — не помню. Но как-то это началось. Вот то, что называется ласки… усиленные… частей тела, да? — это как-то стало приобретать вообще, честно говоря, какие-то ужасающие масштабы, потому что… С его стороны по отношению ко мне. Я говорю, в начале ритмы жизни были — бойкот, мир. Опять ссора, опять мир. Но когда я стала взрослей, когда я из маленькой девочки превратилась в набоковскую нимфетку, начались вот эти вещи, когда был мир. Потому что, когда был мир, было принято друг к другу очень ласково относиться.
Первая. Я как-то открыла дверь в ванную. Папа был под душем… Я стояла и смотрела. Не помню, сколько мне было — четыре, пять… Он дверь закрыл… Обрызгал меня… Потом он стал запираться, когда мылся.
Вторая. Началось все просто с того, что вот мы сидели обнявшись, какие-то там, я не знаю, щечки-поцелуи, что-то еще такое, трали-вали… А я очень любила… — у меня всегда была больная спина — я очень любила массаж. А у отца очень сильные руки. Никто дома больше так не мог. Да? Отец делал мне массаж. В какой-то момент, я не помню, то ли он попросил повернуться, то ли еще что-то. Что как бы вот… что-то такое произошло.
Первая. Мы гуляли в лесу. И он поранился о колючку. И я схватила его руку и начала ранку зализывать. Быстро-быстро. А он вдруг руку отдернул. И я подняла глаза вверх — я ему где-то по пояс была, — и у него в глазах… испуг, что ли… “Ты что?” — говорит. А я говорю: “Тебе же больно!” — “Мне не больно!” И так рассердился. Мне даже показалось, что он хочет меня ударить… Наверное, только показалось. Потому что ведь он меня никогда не бил. Никогда в жизни.
Вторая. Били меня очень часто, оскорбляли, унижали, это даже говорить об этом нечего. Это было в порядке вещей. Сказать “потаскуха” — это было нормально. Ты опоздала вечером — где ты шлялась? И за волосы таскал, и по-всякому!
Третья. Когда у меня будут дети, я ни за что не буду их бить. Пусть хоть на голову мне сядут!
Вторая. Дальше, когда мы оставались с ним наедине, я говорила, что любила смотреть с ним кассеты. И вот эти комедии — они превратились для меня, с одной стороны, в кошмар. А с другой стороны — в блаженство, потому что, как чувственно развитый человечек, мне это не могло не нравиться. Мы сидели обнявшись. И… Ну а когда это захватывает… То есть начиналось некое такое возбуждение-возбуждение-возбуждение, потом, значит, оно заканчивалось… И у меня шел просто дикий такой… — да? Как же так? Это ведь мой отец? Как же так? То есть вот доходило как бы реально до оргазма. То есть детского моего, девического такого… Руками, да, там, здесь, везде, да.
Первая. Мне было уже шестнадцать, когда мы видик купили. Так папа, смотрим с ним, бывало, фильм какой-нибудь — не то чтобы порнуху, нет, а просто мелодраму, он их тоже любит, как и я — или я, как и он, — в общем, не суть. Ну так вот, смотрим мы кино, а если на экране вдруг герои — не что-нибудь опять же, а просто целоваться начнут, — мой папа сразу пленку вперед перематывает. Самое забавное, что он, должно быть, чистосердечно полагал, что я так и не узнаю, что меня нашли не в капусте, если он будет пленку перематывать…
Вторая. И вот… во временном пространстве все теряется, я сейчас это восстановить не могу, но я помню, что все это было от случая к случаю. Случайно — не случайно… Мама тогда не знала… Но это было нормально. То есть это не вызывало во мне протестов никаких, это вызывало только радость и чувственное некое наслаждение, да? Отец много работал. И как бы по вечерам или там на выходные, когда мы вдвоем смотрели какую-нибудь комедию, да? — очередной телевизор — это было.
Третья. Когда я была школьницей, я очень любила его, но когда я ходила в последний класс — поменялось и отношение к папе. Ну, другой возраст, настроение. Взрослая, да? И в то время я смотрела по телевизору какой-то сериал… И там девушка живет с папой. Мамы уже нет, умерла. И… девушка… ну… папа… я не знаю, как это сказать, но папа иногда спит с дочерью… с девушкой… Папа ее! Ну… когда я посмотрела это… очень мое отношение к папе… Это, конечно, глупо, но чуть-чуть как-то ненормально… я почувствовала… что он мужчина. Раньше он был только папа, а теперь… да, конечно, папа, но тоже — мужчина… В четырнадцать… Мы очень много телевизор смотрим… Ну… такое… скандальное, да? Особенно в то время...
Вторая. Потом все это начало приобретать какие-то другие масштабы, потому что я стала взрослеть. И я помню, что нормально это было до того момента, как у меня начались оформляться груди там, да и все. И когда появилось это все во мне, когда я уже достаточно оформилась, это стало приобретать другие масштабы, потому что я стала умом своим что-то понимать, и мне это стало нравиться больше. Потому что у меня были какие-то там мысли, реакции. Да? И это стало чаще. Это стало чуть ли не каждый день и каждый вечер. И как бы я помню, что вот когда это начиналось, мне это нравилось, я помню, что мне это нравилось. Вот в этом моя трагедия по большому счету, да?
