Николай Коляда - Американка
Буду имя твое повторять…
Бесконечно… Бесконечно…
Только вечной Любовь может быть…
Только вечной… Только вечной…
Для тебя, для тебя, для тебя…
(Замолчала. Тихо). Да, в моей жизни появился Патрис. Молодой, красивый, ласковый, нежный котеночек. Всегда, всегда был со своим другом. Не разлей вода просто! Не разлучались! Звали этого его друга Барнеби. Мерзавцы оба, впрочем. Ненавижу и того, и другого. Ненавижу всяческие извращения… Правда, с Барнеби мы дружим до сих пор, он живет тут рядом со мной. Богач. Сволочь такая. В неделю по восемьсот долларов просаживает на наркотики. Писатель из России сразу угадал в нем все и сказал, что он, Барнеби, будет отрицательным персонажем в его будущем романе. Зрит в корень, инженер человеческих душ! Понимает, что к чему! Зачем я продолжаю общаться с Барнеби – сама не знаю. За эти два года, с тех пор, как исчез Патрис, мы с Барнеби ни разу в разговорах не вспоминали его… Ни намека. Ни слова. (Молчит). Мерзавцы. Оба. Свиньи, скоты. Да, свиньи, да, скоты. Нет, нет. Никакого зла. Я ни на кого не сержусь. Я просто понять хочу и никак не пойму до сих пор: с кем мне изменял Патрис? С моей подругой, что вполне вероятно, или с моим другом Барнеби, что не менее вероятно?! С кем, а?! Впрочем, не заводись, Ленуся, тихо. Плевать. Чтоб их разорвало. Мне, и правда, теперь – теперь все равно. Так, знаете ли, гвоздик маленький вот тут, слева, в груди – уколет иной раз и отпустит, уколет и отпустит. И все…
Пауза.
Итак! Тот первый вечер с Патрисом. Я вам сказала, что вы похожи на него? Да, что-то есть. Особенно сейчас, когда стемнело и я вижу ваш профиль и только. Не надо включать свет… Будем экономны, к тому же – так лучше… В тот первый вечер с Патрисом мы были тоже в Ко-па-ка-на-не! Я явилась туда, вижу мою подружку-змеищу, она знакомит меня с Патрисом… Я была в этой самой шляпе, со страусиными перьями. Неземная, красивая, неотразимая, божественная женщина… Хм… Это его слова. Он говорил так в тот вечер. И добавил, что у меня – термоядерное декольте! (Хохочет). Вот такой вырез у меня на платьи – спереди и сзади! Был последний четверг месяца. О, они пуритане! О, они ханжи! Ну и что, что есть порнографический канал на телевидении? Ну и что, что есть сорок вторая улица? А, вы там еще не были? Поражопс! Как так?! Первое, что делают «совки» – бегут на сорок вторую, в порномагазины… Там их куча. Ну, у вас еще все впереди! Так вот, ничего это все не значит и ханжества не становится меньше, потому что сорок вторая отдана на растерзание пуэрториканцам, японцам, цветным и русским… А какое борделло в Копакабане! Волосы шевелятся на голове! Такой стоит суетохос – мрак! Я в первый раз была в шоке! Даже всплакнула от неизбывного счастья свободы! Ну, там они разве что только не совокупляются на глазах у изумленной публики… Впрочем, изумленных там нету. Всем все, что ты делаешь – до фени… Борделло, что вы хотите.. Так вот, вернемся к вопросу о пуританизме и ханжестве. Чтобы там ни творилось в этом клубе – никто ни с кем не знакомится. Боже упаси, если кто уйдет оттуда парой, в постель. Нет. Пришли, самовыразились – и ушли.
Пауза.
А вот мы – ушли! И не вдвоем, а вчетвером: я, Патрис, Барнеби и моя подружка. Вот так. Ну и все. Все. Что я болтаю эту чушь? Туды-сюды, курям-воды… (Тихо). Всю жизнь я ждала чего-то. Я ждала чего-то от телефона, я ждала чего-то от почтового ящика, я ждала от входной двери… Я все надеялась, что телефон, ящик и дверь подарят мне что-то такое красивое, принесут мне какую-то замечательно невозможную жизнь, ни похожую ни на чью! Я так ждала, так ждала… Вот, вот, думала я, сейчас откроется дверь – ах, ох, ух… Фиг. Да. Фиг. А теперь лампочка на автоответчике может мигать двое, трое суток, призывая меня послушать тех, кто позвонил мне, записался на пленку… А у меня нет ни малейшего желания слушать этот чей-то бред. Потому что мне нечего ждать. Все кончено. Все кончено, господа!
Пауза.
Ненавижу извращения. Я вам сказала уже это или нет? Вы не извращенец? Слава Богу. Я верю вам на слово. Не буду проверять. В Нью-Йорке несколько сотен тысяч голубых. Может быть, даже миллион. Они по два раза в год проводят свои парады. Оч-ч-чень красиво!.. Ну,что я мелю ?! Плевать мне на них и на их парады! Кто мне объяснит, что тут такое в моей квартире происходило?! А?! Мы любили друг друга! Патрис и я – мы любили друг друга! Да, я знаю, любили, он любил меня, он не мог притворяться, я знаю, какие глаза у людей, которые любят! Он не мог так придуриваться! Не мог, нет! Но почему тогда тут, в моей квартире каждый вечер, каждый день происходили какие-то драки?! Они дрались! Барнеби, Патрис и моя подружка тоже! Представляете?! Естественно Патрис жил у меня, у него были ключи. Прихожу я вечером домой – все в синяках, все в крови. На расспросы не отвечают. Барнеби рыдает вон на той кровати, Патрис тоже рыдает, но только на полу… Подружка устраивает истерики, кричит, обещает наложить на себя руки! И так продолжалось чудовищно долго: полгода! Целых полгода изо дня в день! Я тоже рыдала и билась головой об стенку, за компанию, так сказать, но совсем по другой причине… Я так любила его. Я ничего не видела, кроме него… Но шли недели, месяцы. Патрис должен был уезжать во Францию. Его родители трезвонили каждый день из Парижа, требовали, чтобы он прекращал свое туристическое пребывание в Америке. Я вам не сказала, что он приехал в Америку на неделю, а остался на полгода… Наконец, он собрался. Поехал. Как мы с ним предполагали, как договаривались – на несколько дней и назад… А потом он обещал вернуться. Я знала, что этого не будет. Потому что мама с папой решили, пока не поздно, срочно женить его, подыскали ему пару… Он был из очень богатой семьи. А я – во-первых, старше его на …надцать лет, а во-вторых – голь перекатная из России…
Пауза.
Какой он был нежный… Настал день улетать ему в Париж. Тот день. Нет – утро, день, ночь – я не знаю, что это было… Не знаю… Мы с ним вдвоем, вдвоем на белом свете… Лежим на постели, вот тут, я гляжу в потолок, в этот самый потолок… Удивительно, потолок тот же самый, те же разводы на нем, только… Да. И я лежу, у его плеча, сильного и доброго, его мягкие волосы пахнут чем-то божественным, я прижимаюсь к нему и думаю: «Какая я счастливая… вот бы сейчас и умереть…»
Пауза.
Но – не умерла. Помните эту сказку о царевне-лягушке? «Эх, Иван-царевич, подождал бы ты еще хотя бы только один день, один день…» Теперь-то я понимаю, что может значить в жизни один день, только один день, который надо пережить, переждать, чтобы потом перевернуть всю жизнь …
Пауза.
Проводила его. Не умерла. Бай-бай! Чао! Через день звонок оттуда, из Парижа! Из-за бугра! Он дает мне свой телефон, что-то весело и торопливо кричит о том, как он меня любит и целует и что через пару дней он снова будет в Нью-Йорке… Я записываю его телефон вот тут, на какой-то бумажке… Ночью – ураган, ливень, жуткий дождь, все мои бумаги на столе залиты водой и номер телефона Патриса превращается в крохотное синенькое чернильное пятнышко… И больше ничего. Ни-че-го. Я не звоню ему. Звонить некуда. И он не звонит мне – значит, не очень-то я ему и нужна. Он не звонит два года. (Молчит). Плакать! Плакать! Да, я плакала тогда… Очень. Ведь это… это… с Патрисом у меня было в последний раз… Я не запомнила, как все, первую любовь, а запомнила – последнюю… Этого больше у меня не будет. Все. Приехали. А что же я хотела? Чтобы это продолжалось всю жизнь, всегда, до ста лет, до смерти? Харя треснет, как говорят у нас… Нельзя любить старость, старые кости… А нет любви, мой дорогой, значит – конец и жизни. Да, жизнь моя как-то необычайно быстро, мгновенно, как один день – кончилась… (Смеется тихо и легко). Нет, нет, нет! У меня все в порядке. Все о’кей! Все у меня в норме! В Ленинграде у меня имеется муж. Законный. Когда-то мы с ним были по закону расписаны. Теперь – милые друзья. Тут у меня – три постоянных любовника, три – непостоянных… Нет, два непостоянных…
Пауза.
Да. Смешно. Пора бы уже и кинуть это занятие – строить из себя барыню… Вру. Какие тут любовники. Вру.
Пауза.
(Смотрит в окно). Патрис – был последний родной человек на свете. Где он сейчас, что он сейчас, как он сейчас – не знаю. И не хочу знать. Можно было бы спросить у этой стервозины-подружки или у Барнеби, но я не желаю. Не хочу! Плевать! Итак, опять да сызнова про «Погребок Тортиллы.» Тот мой знакомый художник из Бруклина именно тогда, два года назад, затащил меня в «Погребок». После того, как Патрис исчез. В этой компании, где собираются исключительно мужчины и женщины, бывшие мужчинами, именно там я… Не понятно? Не важно, это что-то несоветское. Так вот, там, где ко мне никто никогда не имел никаких претензий, где никто не посягал на мою свободу, вот там мне стало спокойно на душе и тихо в моем несчастном сердце. Бури улеглись. Штиль. Теперь я не хожу туда. Что мы там делали? Не знаю. Нет, там никто не разговаривает друг с другом, не принято. Ни по душам, ни по поводу бизнеса. Нет. Там невозможно разговаривать. Музыка орет так, что себя не слышишь… Мы там танцевали! Да, да, тан-це-ва-ли! Это было грандиозно! Мне, например, очень нравилось танцевать на столе и – не возбранялось! Боже, что я вытворяла! Как я танцевала! Как будто у меня под пятками – горящие штыри гвоздей! (Врубила на всю громкость радио, танцует). Я танцевала и орала частушки! Они не рубят в нашем языке, никто не слышал и не слушал, я пела для себя! Пела! Пела! Орала! Визжала! «Я в зеленом сарафане! Хохочу да хохочу! Не расстегивай ширинку, я сегодня…» Ладно, я потом допою это вам! Сегодня в Копакабане! Нет, это было не развлечение, не танцы! Это все равно, что вот так вот руками залезть себе в грудную клетку, точно так же, как это делают филиппинские врачи, залезть в грудь, достать две пригоршни грязи из своего тела, две горсти густой, черной, вонючей крови, достать и выкинуть и хорошенечко с душистым мылом вымыть руки! Вот что такое «Погребок Тортиллы»!… (Танцует. Долго танцует. Села в кресло. Тяжело дышит). Вот так… Вот так… И сразу… сразу становится легче дышать…. сразу кровь… кровь играет во всем теле… Знаете, как кофейку будто бы утречком дербалызнул… Такое же ощущение, первая минута после кофе… Нет… не объяснить это… Не объяснить и не понять, если не попробуешь сам…
