Юкио Мисима - Мой друг Гитлер (пер. Г. Чхартишвили)
Гитлер. Как реакция слушателей?
Крупп. Большего экстаза просто не бывает.
Гитлер. Вы оттого так говорите, что не видели толпы. (Рему.) Твое мнение, Эрнст?
Рем. По-моему, отличная реакция.
Гитлер. А ты видел там, в восточной части площади, под фонарем, женщину в желтой юбке? В самом важном месте моей речи она резко повернулась спиной и пошла прочь. Она нарочно надела яркую юбку, чтоб я ее заметил, нарочно встала на виду и ушла – демонстративно ушла! Еврейка. Я просто уверен…
Гитлер и Крупп садятся в кресла. Рем и Штрассер стоят чуть поодаль.
Чем дольше живу здесь, тем меньше нравится мне эта резиденция – мрачное, угрюмое здание. А я так рвался сюда, хотел, чтобы здесь был мой дом – самому не верится… Впрочем, к делу. Спасибо, господин Крупп, что пришли. Как видите, я вызвал двух своих старых товарищей. Переговорю с ними, а потом мы, не спеша, с вами побеседуем. А пока отдохните немного, посидите в приемной, хорошо?
Крупп. Как прикажете, господин канцлер. Но не забывайте, пожалуйста, что человек я старый и что время мое ограниченно.
Встает и оценивающе смотрит на Рема и Штрассера.
Гитлер. Эрнст, ты – первый.
Круп и Штрассер выходят. Рем с радостным видом подходит к Гитлеру и жмет ему руку.
Рем. Как я рад, Адольф. Это была мощная, красивая речь. Ты – настоящий художник.
Гитлер. Ты хочешь сказать: художник, но не солдат?
Рем. И это тоже. Господь Бог назначил каждому свою роль: Адольф – художник, Эрнст – солдат.
Гитлер. Как дух твоих парней?
Рем. Их дух зависит от тебя, Адольф.
Гитлер. Об этом после. Из-за всех этих заседаний давно не было времени толком поговорить с тобой. Но, я вижу, ты все так же бодр, молод, энергичен. Тебя что, как Вотана, поят священным медом? Хорошо, что ты пришел. Знаешь, так захотелось послать к черту все эти государственные дела и просто поговорить со старым, добрым другом о минувших днях.
Рем. О двадцатых, да? Десять лет прошло… Легендарная эпоха, эпоха борьбы.
Гитлер. Когда я в первый раз встретился с тобой – в Мюнхене, помнишь? – я почувствовал сразу: это – товарищ. Господин капитан Эрнст Рем из штаба Мюнхенского военного округа… Помню, я вытянулся по стойке «смирно» и отсалютовал. (Отдает честь.)
Рем (весело улыбаясь). «Ефрейтор Гитлер, я объясню вам, как важна поддержка военных для создания партии, как необходима армейская дисциплина для партийной организации, как полезно знание стратегии для партийной политики. Отныне моя жизнь и моя судьба принадлежат вам»… Этак поклялся я тогда самому себе. И клятву исполнил. Я привлек на твою сторону военных, на деньги из секретного армейского фонда купил для тебя газету. Я собирал добровольцев и резервистов, учил тебя азбуке военных наук, я шел с тобой плечом к плечу через все бури той эпохи обмана и предательства.
Гитлер. Ты, Эрнст, всегда был храбрецом.
Рем. Иногда, правда, нас заносило.
Гитлер. И сейчас заносит.
Рем (делая вид, что не расслышал). А как здорово мои штурмовики всыпали красным на митинге в «Хофбройхаузе» в ноябре двадцать первого! Расписали мы их бледные хари под цвет их знамени.
Гитлер. А помнишь историю с сапогом? Крысу Адорста помнишь?
Рем. С сапогом? Еще бы! Еле ноги унесли после очередной передряги. Смотрю на себя – вроде цел. Сам-то цел, а сапог смертельно ранен на поле брани!
Гитлер. Ну да – носок прострелен, и подметка разевает пасть.
Рем. Я хотел к сапожнику бежать, а ты говоришь: «Нет, постой».
Гитлер. Я сразу понял: героический сапог командира штурмовиков – это же памятник славной борьбы, он еще пригодится поднимать дух бойцов. Ты себе купил новые сапоги, а я твой старый, простреленный, отполировал как следует и поставил в наш штаб, на полку.
Рем. А потом какая-то сволочь сунула в сапог кусок сыра.
Гитлер. Жалко не нашли кто. Какой-нибудь еврей.
Рем. Ага, сунул в сапог сыр! Как-то раз, ночью, захожу я в штаб, вдруг слышу – кругом тишина, а откуда-то: хруп-хруп, хруп-хруп. Смотрю – из дыры в сапоге крысиная морда высовывается.
Гитлер. Ты рассвирепел, хотел ее немедленно прикончить.
Рем. А ты опять: «Нет, постой».
Гитлер. Кто подложил сыр – вопрос особый. Но мужественная крыса, с риском для жизни пробравшаяся в твой исторический сапог, показалась мне хорошим предзнаменованием, предвестницей удачи.
Рем. И с тех пор ты велел каждый вечер подкладывать в сапог по кусочку сыра.
Гитлер. Крыса мало-помалу привыкла. Помнишь, сидим мы с тобой вдвоем, беседуем ночь напролет, а она вылезает, бесстрашно подбирается поближе и сидит, смотрит. Я решил, что пора дать ей имя.
Рем. Я как-то прихожу, а у нее на шее зеленая ленточка. На ленточке написано: «Эрнст». Разозлился – страшное дело. (Оба хохочут.) Но виду не подал. А на следующий день приходишь ты в штаб…
Гитлер. Пришла моя очередь беситься. У крысы на шее красная ленточка и написано: «Адольф». (Хохочут.) Скандал, драка! Десять лет… да, каких-то десять лет назад мы были еще достаточно молоды, чтобы устраивать казарменные розыгрыши и драться… Ну, мне с тобой было, конечно, не справиться. И я предложил компромисс. С тех пор крыса носила белую ленточку, на которой красовалась надпись: «Адорст». Из Адольфа и Эрнста получилась крыса по имени Адорст.
Рем. Да-а, крыса Адорст… До такого и братья Гримм не додумались.
Гитлер. Занятная была крысенция.
Рем. А куда она потом-то делась?
Гитлер. Исчезла куда-то.
Рем. Наверно, сдохла.
Гитлер. Скорее всего. (Поет.)
Вместе погибнуть…
Рем (подхватывает).
…вместе сражаться
Взявшим винтовки на этом пути.
В битве кровавой пусть загорятся
Алые маки на нашей груди…
Мы часто пели тогда эту песню. Сильная была песня. Музыка и слова Адольфа Гитлера. Почему ты теперь не позволяешь партийцам ее петь?
Гитлер. Не валяй дурака. Студентом, в Вене, я и оперу пробовал писать, мало ли что.
Рем. «Кузнец Виланд». Так она называлась, да? А куда ты дел партитуру?
Гитлер. Весной я часто ходил гулять в Венский лес один. Как-то раз дошел даже до перевала Зоммеринг. И бросил нотные листы с кручи – их развеял ветер. Альпийские долины были еще покрыты снегом, и моя музыка медленно кружилась, падая вниз. Листки, упавшие на снег, терялись на белом. Зато те, что попали на первые весенние проталины, казались сверху эдельвейсами… Эх, Эрнст, по-настоящему мне следовало бы посвятить свою жизнь искусству.
Рем. Превосходно! Адольф – человек искусства, Эрнст – человек военный. Возьмемся за руки – и вперед.
Гитлер. Ты полагаешь, такое возможно и сейчас?
Рем. Конечно, возможно.
Гитлер. Ну-ну… Да, жаль, что я оставил искусство. Подобно великому Вагнеру, я крепко держал бы кастрюлю этого мира за ручки, имя которым Смерть и Тщета. Я бы вываливал страсти представителей людского рода на сковороду и, как опытный повар, поджаривал бы их на вечном пламени великана Сурта. Это занятие куда более приятное, да и славу бы я приобрел куда более лестного свойства. А то стал канцлером и слышу, как по углам шепчутся: «Происхождения самого низкого, и образования, образования – практически никакого!..» Я хочу, чтобы ты, Эрнст, вспомнил, чему ты учил меня, что вдалбливал в мою голову, когда был капитаном?
Рем. Что?
Гитлер. Ты же сам только что сказал: «Как важна поддержка военных для создания партии». Вот чему ты меня научил.
Рем. Ну и что?
Гитлер. Вот и воскреси в памяти свой собственный урок.
Рем. Теперь дела обстоят иначе.
Гитлер. Нет, законы политики всегда неизменны.
Рем. Ладно, давай начистоту. Конечно, ты прав: поддержка военных необходима, была необходима тогда, необходима она и сейчас. Но в те годы ты стремился обрести ее в интересах партии, а теперь она тебе нужна для самого себя. Ты хочешь стать рейхспрезидентом. Гинденбург на ладан дышит, ему и до осени не дотянуть.
Гитлер. Не говори так, Эрнст. Это слова политического врага. Товарищи говорят между собой другим языком.
Рем. Хорошо, давай другим. Пускай ты станешь преемником фельдмаршала Гинденбурга. Я – за. Я помогу тебе в этом всем, чем смогу. За тобой стоит новая армия – три миллиона штурмовиков.
Гитлер. Вот я и…
Рем. Не перебивай. Но я не хочу, чтобы ты стал преемником коррупции и реакции. Я не хочу, чтобы ты стал рейхспрезидентом, торгуя идеей, чтобы ты предал нашу Новую Германию, созданную нами с таким трудом! Не хочу, чтобы ты опирался на всю эту свору – на капиталистов, юнкеров, дряхлых консерваторов и дряхлых генералов, на бездарных снобов-аристократов, задиравших передо мною носы в офицерском клубе, на прусских вояк – белоподкладочников, которым нет дела до революции и народа, на жирных лавочников, которые с утра уже рыгают пивом и жареной картошкой, на чиновников с наманикюренными ноготками! Таким путем идти ты не должен. Я сдохну, но не допущу этого!
