Триптих - Фриш Макс
Эльза. Живым?
Марио. О, даже очень.
Эльза. Но?
Марио. Где — я не вижу.
Доктор Ган. Жаль!
Эльза. Очень жаль!
Доктор Ган. Об этом ведь и шла речь!
Марио. Я только вижу: как.
Эльза. То есть?
Марио. Сказать?
Эльза. Мы вас просим об этом.
Марио. Я бы не хотел пугать мадам. Вы знаете его лично, уважаемого пропавшего, и, вероятно, никак не ожидали от него подобного. Вы знаете его как прокурора: очень аккуратного, очень добросовестного…
Эльза. Говорите же!
Марио. Я же, если позволите быть откровенным, вижу его с топором в руке.
Доктор Ган. С чем?
Марио. Да, и очень ясно.
Эльза. С топором?
Марио. В правой руке, кажется.
Эльза и доктор Ган обмениваются взглядами.
Эльза. Что вы говорите! (Улыбается доктору Гану.) Мартин с топором в руке. (Притворяется серьезной.) Что же он делает с этим топором?
Марио. Это мы еще увидим.
Доктор Ган. Рубит деревья?
Марио. Хочется верить. (Кланяется.) Прошу прощения, господа, я должен торопиться.
Эльза. Мы так вам благодарны.
Марио. Весьма сожалею, что разочаровал вас, господа, но я могу говорить лишь о том, что вижу.
Эльза. Само собой разумеется.
Марио. После вас, мадам, после вас.
Эльза. Вы — гость. (Провожает ясновидца.)
Доктор Ган вынимает из бара бутылку коньяка и две рюмки.
Прежде чем наполнить их, включает радио, по которому передают легкую музыку, затем включает торшер. Становится уютно.
Голос по радио. Передаем точное время. С третьим ударом будет ровно восемнадцать часов.
Слышится сигнал.
Через несколько минут слушайте последние известия.
Возвращается Эльза.
Эльза. Слава Богу! Такой шарлатан.
Доктор Ган. Выпей коньяку.
Эльза. Варьете на дому.
Доктор Ган протягивает ей рюмку.
Голос по радио. Передаем последние известия… Доктор Ган. Твое здоровье.
Голос по радио. События в стране.
Доктор Ган включает радио громче.
Вчера в Оттертаме было совершено тяжкое преступление. Три егеря, находившиеся при исполнении служебных обязанностей, были убиты неизвестным. Есть предположения, что убийца, выдающий себя за графа, — душевнобольной. В случае встречи с ним рекомендуется крайняя осторожность. Исследование трупов показало, что убийство было совершено топором.
Эльза (роняет рюмку). Выключи!
Голос по радио. Париж. Как сообщают из Парижа, несмотря на вмешательство танков, беспорядки продолжаются, количество жертв растет.
Эльза. Выключи.
Голос по радио. По всей вероятности, мятежникам удалось…
Доктор Ган выключает радио.
Молчание.
Эльза. Ты в это веришь?
Лес, группа пьяных угольщиков. Ночь и ветер.
Кто-то. Мы свободны и сильны!
Кто-то. Но кончилось вино…
Кто-то. Да здравствует граф!
Кто-то. Было густо…
Кто-то. А стало пусто…
Кто-то. Да здравствует граф!
Кто-то. Куда он делся?
Кто-то. Детка говорит, пошел за вином.
Кто-то. Где он его возьмет?
Кто-то. Мы свободны и сильны!
Кто-то. Во всей деревне нет больше ни капли, выдули все — во всех деревнях…
Все (орут).
Граф Эдерланд идет по земле,
Граф Эдерланд с топором в руке,
Граф Эдерланд идет по земле!
Молчание.
Кто-то. Детка говорит, он вернется, он любит угольщиков; мы, угольщики, обугливаем деревья, мы, поденщики, копаем торф, истопники, потеем у печек; мы пьяны, благодарение графу, мы сильны и свободны; и я, старый работяга, которого больше не держат ноги в этих сапогах, я поднимаю мой пустой кубок и кричу этим ртом, в котором не осталось больше зубов: да здравствует граф!
Некоторые. Да здравствует. Да здравствует…
Кто-то. Откуда этот огонь?
Кто-то. И да здравствует долго графиня!
Некоторые. Да здравствует. Да здравствует…
Появляется прокурор с Ингой.
Прокурор. Да здравствует угольщик в лесу!
Всеобщее ликование.
Ночь длинна, жизнь коротка, надежда проклята, день свят, да здравствует всякий, кто того хочет, свободны мы и сильны!
Всеобщее ликование.
Почему вы не пьете?
Кто-то. А где взять вина?
Молчание.
Прокурор. Ваши кубки пусты?
Кто-то. А ведь были густы…
Прокурор. Братья, мы в последний раз пили вместе.
Кто-то. Он не должен так говорить!
Кто-то. Что он говорит?
Кто-то. Он нам обещал — так будет всегда!
Кто-то. Как это — в последний раз?
Прокурор. Я обещал: вы заживете, молока вам будет вдосталь — до тех пор, пока не спросите, откуда оно, — молока и меда. Я говорил: соберите все и несите сюда, мы будем есть, пить ваше вино, праздновать, не скупясь, а когда вы все принесете и ни один из вас не спросит, что будет дальше…
Кто-то. Вот она, граф, наша последняя капля!
Прокурор. Я обещал: радость будет царить до тех пор, пока вы не начнете задавать вопросы; и разве я не был прав?
Кто-то. Прав, да пили мы из своих же подвалов!
Прокурор. Разве не познали вы радость?
Ржание лошади.
Кто-то. Граф прав, такой недели, как эта, у нас в жизни не было, говорите что хотите, да здравствует граф!
Инга. Пойдем.
Прокурор. Зачем вы спросили, кто я? Я выполнил обещание, вы — нет. Зачем вы послали в деревню узнать, сдержал ли я слово? Распустили слухи, что деревня сожжена. Почему вы не доверяете мне? Среди вас завелись люди, которые плетут интриги против меня…
Инга. Пойдем.
Ржание лошади
Прокурор. Это вам не удастся!
Кто-то. Ничего не понимаю — ни слова…
Кто-то. Что он говорит…
Прокурор. Спасайте свои избушки! (Исчезает вместе с Ингой.)
Отсвет пламени вдали.
Кто-то. Сгинул.
Кто-то. Нас предали, пустив по миру.
Кто-то. Огонь, огонь… Из наших окон хлещет огонь, а мы вдребегзи пьяны…
Кто-то. Мы вдребезги пьяны…
Кто-то. А из наших окон хлещет огонь.
Тюремная камера. Убийца сидит на нарах.
Убийца. Что сегодня — понедельник или пятница? И зачем им, чтобы я раскаялся? Вероятно, сегодня как раз понедельник. Если б я вышел, что бы изменилось? Вот гляжу я на эти стены, и часто мне приходит в голову: нужно лишь встать — молча — и они посыплются, как пыль с плеч. Но куда я пойду? Лучшее, что выпадало мне на долю, всегда было в пятницу, когда я знал: вот завтра будет суббота. Потому что в субботу еще работаешь и уже знаешь: завтра воскресенье. В воскресенье, как правило, был футбол, но уже в перерыве между таймами, когда я ел бутерброды с сосисками, становилось тоскливо, и я знал, что от этого не уйти, только во время игры это забывалось. А в перерыве я уже вспоминал: завтра будет понедельник и все начнется сначала. А потом, когда я тащился с футбола домой, перед глазами всегда были одни и те же люди и всегда они покупали одно и то же. Пожалуй, единственные светлые часы были у меня в пятницу под вечер. Когда-то я был любим. Она была совсем юной, и я тогда так же не мог отличить понедельник от пятницы, как и теперь. Она ждала меня у подъезда банка каждый вечер, даже когда шел дождь. Так было около года. Потом я ей надоел, опа ведь была совсем юной, нашелся другой, а я был ревнив, как все, — и это единственное, в чем я теперь раскаиваюсь. Ее имени я не назову никогда. А то и ее вызовут в суд, мы увидимся, и тогда раскаяние меня сломит, и они этого не поймут. Привратник — тоже человек. Кто же сомневается в этом? Иногда в суде, когда я смотрю на такое скопление народа, особенно на присяжных, оставивших — ради торжества справедливости — свою службу, я бываю почти утешен: как им всем дорог человек! Кто мог это предполагать, пока он стоял у дверей и никто не обращал на него внимания — до тех пор, пока я не убил его…
Гремя замком, входит принесший еду стражник.
Что нового?
Стражник. Ничего. (Уходит, закрывая камеру.)
Убийца принимается есть суп.
