Антон Чехов - Том 12. Пьесы. 1889-1891
Пауза.
Десять лет тому назад я встречал ее у покойной сестры. Тогда ей было семнадцать, а мне тридцать семь лет. Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения? Ведь это было так возможно! И была бы теперь она моей женой… Да… теперь оба мы проснулись бы от грозы; она испугалась бы грома, а я держал бы ее в своих объятиях и шептал: «Не бойся, я здесь». О, чудные мысли, как хорошо, я даже смеюсь… но, боже мой, мысли путаются в голове… Зачем я стар? Зачем она меня не понимает? Ее риторика, ленивая мораль, вздорные, ленивые мысли о погибели мира — все это мне глубоко ненавистно…
Пауза.
Зачем я дурно создан? Как я завидую этому шалому Федору или этому глупому Лешему! Они непосредственны, искренни, глупы… Они не знают этой проклятой, отравляющей иронии…
Входит Федор Иванович, окутанный в одеяло.
7Войницкий и Федор Иванович.
Федор Иванович(в дверь). Вы одни здесь? дам нет? (Входит.) А меня гроза разбудила. Важный дождик. Который теперь час?
Войницкий. А черт его знает!
Федор Иванович. Мне как будто послышался голос Елены Андреевны.
Войницкий. Сейчас она была здесь.
Федор Иванович. Роскошная женщина! (Осматривает стклянки на столе.) Что это? Мятные лепешки? (Ест.) Да-с, роскошная женщина… Профессор болен, что ли?
Войницкий. Болен.
Федор Иванович. Не понимаю такого существования. Говорят, что древние греки бросали слабых и хилых детей в пропасть с горы Монблана. Вот таких бы надо бросать!
Войницкий(раздраженно). Не с Монблана, а с Тарпейской скалы. Какое грубое невежество!
Федор Иванович. Ну, со скалы так со скалы… черт ли в том? Что ты сегодня такой печальный? Профессора жаль, что ли?
Войницкий. Оставь меня.
Пауза.
Федор Иванович. А то, может быть, в профессоршу влюблен? А? Что ж! Это можно… вздыхай… только послушай: если в сплетнях, вот что по уезду ходят, есть хоть одна сотая доля правды и если я узнаю, то не проси милости, сброшу тебя с Тарпейской скалы…
Войницкий. Она мой друг.
Федор Иванович. Уже?
Войницкий. Что значит это «уже»?
Федор Иванович. Женщина может быть другом мужчины только под таким условием: сначала приятель, потом любовница, а затем уж друг.
Войницкий. Пошляческая философия.
Федор Иванович. По этому случаю надо выпить. Пойдем, у меня, кажется, еще шартрез остался. Выпьем. А как рассветет, ко мне поедем. Идёть? У меня есть приказчик Лука, который никогда не скажет «идет», а «идёть». Мошенник страшный… Так идёть? (Увидев входящую Соню.) Батюшки-светы, извините, я без галстуха! (Убегает.)
8Войницкий и Соня.
Соня. А ты, дядя Жорж, опять пил шампанское с Федей и катался на тройке. Подружились ясные соколы. Ну, тот уж отпетый и родился кутилой, а ты-то с чего? В твои годы это совсем не к лицу.
Войницкий. Годы тут ни при чем. Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего.
Соня. Сено у нас не убрано; Герасим сегодня сказал, что оно сгниет от дождя, а ты занимаешься миражами. (Испуганно.) Дядя, у тебя на глазах слезы!
Войницкий. Какие слезы? Ничего нет… вздор… ты сейчас взглянула на меня, как покойная твоя мать. Милая моя… (Жадно целует руки и лицо.) Сестра моя… милая сестра моя… где она теперь? Если б она знала! Ах, если б она знала!
Соня. Что? Дядя, что знала?
Войницкий. Тяжело, нехорошо… Ничего…
Входит Хрущов.
После… Ничего… Я уйду… (Уходит.)
9Соня и Хрущов.
Хрущов. Ваш батюшка совсем не хочет слушаться. Я ему говорю — подагра, а он — ревматизм; я прошу его лежать, а он сидит. (Берет фуражку.) Нервы.
Соня. Избалован. Положите вашу шапку. Дайте дождю кончиться. Хотите закусить?
Хрущов. Пожалуй, дайте.
Соня. Я люблю по ночам закусывать. В буфете, кажется, есть что-то… (Роется в буфете.) Разве ему доктор нужен? Ему нужно, чтобы около него сидела дюжина дам, заглядывала бы ему в глаза и стонала: «Профессор!» Вот берите сыр…
Хрущов. Таким тоном не говорят о родном отце. Согласен, он тяжелый человек, но если сравнить его с другими, то все эти дяди Жоржи и Иваны Иванычи не стоят его мизинца.
Соня. Вот бутылка с чем-то. Я вам не об отце, а о великом человеке. Отца я люблю, а великие люди с их китайскими церемониями мне наскучили.
Садятся.
Дождь-то какой!
Молния.
Вот!
Хрущов. Гроза идет мимо, только краем захватит.
Соня(наливает). Пейте.
Хрущов. Сто лет вам жить. (Пьет.)
Соня. Вы сердитесь на нас за то, что мы побеспокоили вас ночью?
Хрущов. Напротив. Если бы вы меня не позвали, то я бы теперь спал, а видеть вас наяву гораздо приятнее, чем во сне.
Соня. Отчего же у вас такое сердитое лицо?
Хрущов. Оттого, что я сердит. Здесь никого нет, и можно говорить прямо. С каким удовольствием, Софья Александровна, я увез бы вас отсюда сию минуту. Не могу я дышать этим вашим воздухом, и мне кажется, что он отравляет вас. Ваш отец, который весь ушел в свою подагру и в книги и знать больше ничего не хочет, этот дядя Жорж, наконец ваша мачеха…
Соня. Что мачеха?
Хрущов. Нельзя обо всем говорить… нельзя! Великолепная моя, я многого не понимаю в людях. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли… Часто я вижу прекрасное лицо и такую одежду, что кружится голова от восторга, но душа и мысли — боже мой! В красивой оболочке прячется иногда душа такая черная, что не затрешь ее никакими белилами… Простите мне, я волнуюсь… Ведь вы мне бесконечно дороги…
Соня(роняет нож). Уронила…
Хрущов(поднимает). Ничего…
Пауза.
Бывает, что идешь темной ночью по лесу, и если в это время светит вдали огонек, то на душе почему-то так хорошо, что не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя прямо в лицо. Я работаю от утра до глубокой ночи, зиму и лето, не знаю покою, воюю с теми, кто меня не понимает, страдаю иногда невыносимо… но вот наконец я нашел свой огонек. Я не буду хвастать, что люблю вас больше всего на свете. Любовь у меня не все в жизни… она моя награда! Моя хорошая, славная, нет выше награды для того, кто работает, борется, страдает…
Соня(взволнованная). Виновата… Один вопрос, Михаил Львович.
Хрущов. Что? Говорите скорее…
Соня. Видите ли… вот вы часто бываете у нас, и я тоже иногда бываю у вас со своими. Сознайтесь, что вы этого никак не можете простить себе…
Хрущов. То есть?
Соня. То есть я хочу сказать, что ваше демократическое чувство оскорблено тем, что вы коротко знакомы с нами. Я институтка, Елена Андреевна аристократка, одеваемся мы по моде, а вы демократ…
Хрущов. Ну… ну… не будем говорить об этом! Не время!
Соня. Главное, что вы сами копаете торф, сажаете лес… как-то странно. Одним словом, вы народник…
Хрущов. Демократ, народник… Софья Александровна, да неужели об этом можно говорить серьезно и даже с дрожью в голосе?
Соня. Да, да, серьезно, тысячу раз серьезно.
Хрущов. Да нет, нет…
Соня. Уверяю вас и клянусь, чем угодно, что если бы у меня, положим, была сестра и если б вы ее полюбили и сделали ей предложение, то вы бы этого никогда себе не простили, и вам было бы стыдно показаться на глаза вашим земским докторам и женщинам-врачам, стыдно, что вы полюбили институтку, кисейную барышню, которая не была на курсах и одевается по моде. Знаю я очень хорошо… По вашим глазам я вижу, что это правда! Одним словом, короче говоря, эти ваши леса, торф, вышитая сорочка — все рисовка, кривлянье, ложь и больше ничего.
Хрущов. За что? Дитя мое, за что вы меня оскорбили? Впрочем, я глупец. Так мне и нужно: не в свои сани не садись! Прощайте! (Идет к двери.)
Соня. Прощайте… Я была резка, прошу извинения.
Хрущов(возвращаясь). Если б вы знали, как здесь у вас тяжело и душно! Среда, где к каждому человеку подходят боком, смотрят на него искоса и ищут в нем народника, психопата, фразера — все, что угодно, но только не человека! «О, это, говорят, психопат!» — и рады. «Это фразер!» — и довольны, точно открыли Америку! А когда меня не понимают и не знают, какой ярлык прилепить к моему лбу, то винят в этом не себя, а меня же и говорят: «Это странный человек, странный!» Вам еще только двадцать лет, но уж вы стары и рассудительны, как ваш отец и дядя Жорж, и я нисколько бы не удивился, если бы вы пригласили меня лечить вас от подагры. Так жить нельзя! Кто бы я ни был, глядите мне в глаза прямо, ясно, без задних мыслей, без программы, и ищите во мне прежде всего человека, иначе в ваших отношениях к людям никогда не будет мира. Прощайте! И попомните мое слово, с такими хитрыми, подозрительными глазами, как у вас, вы никогда не полюбите!
