Ксения Драгунская - Секрет русского камамбера
Я снова стала думать о поездке к отцу Андрею.
Именно об отце Андрее и матушке я думала, сидя в большой общей комнате, когда человек по фамилии Семакин принёс несколько тяжёлых папок и пучок ручек.
Страниц, с мелкими буковками имён погромщиков, подлежащих уничтожению, были горы. Таблицы — имя, фамилия, год рождения, преступление… Выходило, что и стар и млад отличались особой жестокостью: там были кратко описаны их злодеяния и в последнем столбце — слово «аннулировать».
Подписывать полагалось каждую страницу.
Маленький Костик быстро устал рисовать свои машинки и захныкал.
Казалось, что списки должны кончиться, но папки становились всё толще, шрифт всё мельче.
— Кто эти люди? Почему они приговорены к смертной казни?
— Это враги возрождения, — строго сказал Семакин. — Списки должны быть подписаны вами, и завтра вы выступаете по телевидению, чтобы народ убедился, что всё справедливо и необходимо.
— Многовато у нас врагов…
— «Меньше народу, больше кислороду, самим кусать нечего», — с улыбкой процитировал Семакин мои же слова про необходимость выпустить из страны всех политзаключённых.
— Мне надо поговорить с Имраном Дамировичем, — сказала я.
— Он уже очень далеко, — усмехнулся Семакин.
За день до этого Имран подарил мне ладанку со словами: «Я с ней три раза вокруг земли облетел, надеюсь, и тебе она поможет».
Что значит — очень далеко? Где он?
Меня охватил ужас.
Батюшка, миленький, помоги, мысленно взмолилась я, пытаясь вызвать как можно более сильное и полное ощущение воскресного летнего утра, ладони отца Андрея на моей макушке, то ощущение покоя, которое давало мне уверенность и смелость, спасало всегда.
Вошёл Золовкин, военный, говоривший тогда, что это всё «не спектакль», и положил на стол новую туго набитую папку со списками людей, подлежащих «аннулированию».
Я «врубила детдом».
— Обломидзе, — сказала я, встала и пошла прочь.
Все члены «детского» комитета и двое взрослых уставились на меня. Золовкин глядел напряжённо, словно решая в уме что-то очень важное.
— Что это значит? — ледяным голосом спросил Семакин.
— Хуячь по азимуту, — сказала я.
Семакин рванулся было за мной. Золовкин остановил его.
Я пришла в свою комнату, крошечную бывшую келью, и смотрела в окно на монастырский двор, умоляя батюшку помочь мне.
Через двор шёл послушник, в подряснике поверх треников, с миской объедков в руках. Выглянув за монастырские ворота, он принялся подзывать местную собачонку, которую подкармливал:
— Пешка, Пешка, Пешка…
Надо бежать… Но как? Этот старый, с виду заброшенный монастырь был напичкан камерами слежения и всевозможной электроникой, как какой-нибудь космический корабль. Я бы ничуть не удивилась, если бы он вдруг поднялся в небо и вышел на околоземную орбиту.
За ужином подали очень красивые пирожные в форме овощей — пучок редиски, помидор, морковка, огурцы, репка. Нам роздали пирожные, положили на блюдечки. Золовкин положил мне «репку».
Была поздняя осень, и вокруг монастыря, в полях и лесах, в моей родной деревне и повсюду стояла тишина, которая бывает только в средней России перед снегом. Я смотрела на закатный луч в маленьком монастырском окошке и откусила кусочек пирожного.
Проснулась я уже в другой стране.
Началась моя новая жизнь номер шесть.
Боясь забыть русский, я всегда, будучи одна, разговаривала вслух сама с собой, или повторяла молитвы, или рассказывала сама себе, что со мной было от рождения. Наверное, именно поэтому я так хорошо всё помню.
В школе, в детдоме и даже в училище нам говорили, будто весь мир только и делает, что смотрит на Россию, что так было всегда, что Россия — едва ли не самая главная страна в мире, кому образец и друг, а кому — кость в горле. Уже потом, помотавшись по белу свету, я увидела, что простым людям никакого дела нет ни до России, ни до Америки, ни до всей этой политической тряхомудии. Других забот навалом. Собрать бы хороший урожай, на хлеб бы заработать, поставить детей на ноги… Когда в России началась кампания по восстановлению монархии, мои тогдашние соседи всего лишь раз, с равнодушной усмешкой, спросили меня:
— Что, твои совсем с жиру взбесились? Царя им теперь подавай… А завтра Луну захотят на Красной площади поставить?
Я прожила три года в балканской глуши, не зная ничего о судьбе своих товарищей, Имрана Дамировича и всего этого «детского ВЧК», не зная, как я оказалась в этой горной деревне — спасли меня, спрятали или заточили? Но кто-то за мной следил, присматривал: я жила у простых людей, не задававших никаких вопросов, но содержавших меня безбедно, на почте в крошечном посёлке среди журналов с рекламой вдруг появлялись русские книги. Очень разные и все старые — «Домоводство» сорок восьмого года издания. «Необыкновенное лето». Атлас грибов Украины.
На четвёртый год в деревню приехали археологи. С ними была женщина, остановившая меня однажды в хлебной лавке.
— Вы свободны, — строго сказала она. — Можете перемещаться. В Россию пока нельзя. Когда будет можно, вам сообщат.
Но мне было некуда «перемещаться», кроме России.
Мне хотелось спросить: что происходит? Кто всё это придумал и зачем? Атаку на Москву тоже кто-то организовал специально? А такую пропасть между Москвой и остальными тоже «выкапывали» загодя, много лет подряд? Что такое эти курсы, куда меня «отобрали»? Планировалось, что ли, уничтожение почти всех людей страны и выведение каких-то новых, улучшенных?
Но я спросила только про Имрана Дамировича.
Женщина не знала, кто это.
«Вам сообщат». Но никто никогда ничего не сообщил.
Россию я видела только в новостях — там ещё долго одни люди называли других врагами возрождения, другие называли третьих проходимцами, третьи четвёртых — бандой предателей.
То и дело в мире случается что-то страшное — войны, бунты, революции. После этого человечество приходит в себя, ужасается потерям, льёт слёзы, кается, зализывает раны, клянётся, что больше не будет, а через некоторое время — глядишь, как ни в чём не бывало, снова возникает живучая идея — надо просто уморить, перебить половину людей, и остальные заживут дружно и счастливо. Ситуацию с «волнениями» члены этого самого комитета хотели использовать именно с такими целями. От имени и во имя детей уничтожить огромное количество народу.
Мне и сейчас, до сих пор, интересно — кто же такой Имран Дамирович? Или Иван Данилович? Монах или космонавт? Волшебник или криминальный авторитет? Или и вовсе высокотехнологичное изделие в человеческом обличье?
Мне всегда хотелось заниматься землёй, помогать ей.
Земля не прощает заброшенности и небрежения. Вспоминая заросшие молодыми берёзками поля моей родины, я и сейчас всерьёз думаю: не заботились о земле, вот и ушла она, уплыла из рук. Что там теперь, в моих родных местах? Пустой простор с поющим ветром или кипит жизнь, которой рулят китайцы, чеченцы, шведы? Что стало с храмом отца Андрея? Превращён он в мечеть или пагоду? Россия, моя родина, детство и юность так далеки теперь от меня, что я не знаю — было это или нет. Тогда я достаю из укромного места образок матушки Евгении и ладанку Имрана.
А здесь, на острове, совсем мало земли, и почти все, кто не уезжает учиться на континент, оканчивают Институт морского хозяйства — там всё про рыбу, кораблестроение и судоходство…
Недавно приезжала фотовыставка из России. Всё-таки русские — ужасные хвастуны… Что было и что стало. Царь с семейством. Где берут этих царей? По какому признаку отбирают? Не только же портретное сходство с убиенным императором имеет значение? Нынешний царь действительно очень похож. Царь, столица — новый, с иголочки, город Свято-Москвоград, построенный между бывшими Москвой и Питером, дети на занятиях в танцевальной школе, девушки со снопами пшеницы, кирпичные домики под красными крышами в деревнях, горы Крыма и Краснодарского края…
А вот и позорное прошлое — бомжи, деревенские дома с провалившимися крышами, обочина, на обочине люди в ватниках, корзины с грибами… Молодая баба — красное носатое лицо, белёсые глаза, похожие на пуговицы на линялой детдомовской наволочке… Она только что с кем-то подралась или просто свалилась от выпитого, сидит на земле, растопырив ноги в резиновых сапогах, лисички рассыпаны, и хмурым бритым волчонком смотрит прямо в камеру дитя — не поймёшь, девочка или мальчик…
За ними сосновый лес, пылающие августовским закатом стволы, «повёртка», поворот на колдобины прилегающей дороги, а там рукой подать до деревни, и очень громко, разрывая голову до черноты в глазах, стрекочут кузнечики…
На этом заметки боепослушницы обрываются.
