Бернард Шоу - Святая Иоанна (Хроника в шести частях с эпилогом)
Кошон. Ну да. Разрушит Церковь. Я же вам говорил.
Уорик (теряя терпение). Монсеньор, ради Бога, забудьте вы на минутку про Церковь и вспомните, что на земле есть еще и светская власть, а не только духовная. Я и равные мне представляем феодальную аристократию, так же как вы представляете Церковь. Мы — это и есть светская власть. И неужели вы не видите, как бьет по нам умысел этой девушки?
Кошон. Не знаю, почему именно по вам? По Церкви, а стало быть — и по нам, и по вам, и по каждому.
Уорик. Умысел ее в том, чтобы короли вручили свои царства Богу, а затем царствовали как Божьи управители.
Кошон (равнодушно). Вполне здравая идея, с точки зрения теологии. Но королям, я думаю, будет все равно, лишь бы царствовать. Это чистая абстракция. Слова — не больше.
Уорик. О нет. Это хитрейшая уловка, чтобы лишить аристократию всякого значения и сделать короля единственным и абсолютным самодержцем. Сейчас он первый среди равных, тогда он будет их господином. Этого мы не можем допустить; мы никого не поставим над собой господином. На словах мы признаем, что держим наши земли и наши титулы от короля, — ибо должен же быть ключевой камень в своде человеческого общества. Но мы держим их в своих руках и защищаем своим мечом или мечом своих вассалов. А по учению Девы выходит, что король возьмет наши земли — наши земли! — и подарит их Богу, а потом Бог поставит его полным хозяином над ними.
Кошон. Разве это так для вас страшно? Ведь вы же сами делаете королей. Йорк или Ланкастер в Англии, Валуа во Франции — все они царствуют только по вашей воле.
Уорик. Да. Но так будет лишь до тех пор, пока народ повинуется своим феодальным сеньорам, а король для него только главный лицедей в бродячем балагане, не имеющий иных владений, кроме большой дороги, которая принадлежит всем. Но если чаяния народа обратятся к королю, если сеньоры станут в его глазах только слугами короля, король без труда переломает нас одного за другим о свое колено. И чем будем мы тогда, как ни ливрейными прислужниками в его дворцовых залах?
Кошон. И все-таки, милорд, вам нечего бояться, бывают прирожденные короли, и бывают прирожденные государственные деятели. Но очень редко то и другое совмещается в одном человеке. Так где же найдет король советников, которые бы наперед рассчитали и осуществили для него такой план?
Уорик (с не слишком дружелюбной улыбкой). Может быть, среди князей церкви, монсеньор?
Кошон столь же холодно улыбается в ответ и пожимает плечами, не опровергая, однако, этого предположения.
Отнимите силу у баронов — и кардиналы все повернут по-своему.
Кошон (примирительно, бросив полемический тон). Милорд, мы не одолеем Деву, если будем ссориться между собой. Мне хорошо известно, что в мире существует воля к власти. И пока она существует, всегда будет борьба — между императором и папой, между герцогами и кардиналами, между баронами и королями. Дьявол разделяет нас и властвует. Я вижу, вы не принадлежите к числу друзей Церкви; вы прежде всего граф, а я прежде всего священник. Но разве мы не можем забыть наши разногласия перед лицом общего врага? Теперь я понимаю: вас тревожит не то, что эта девушка ни разу не упомянула о Церкви и говорит только о Боге и о себе, а то, что она ни разу не упомянула о феодальной аристократии и говорит только о короле и о себе.
Уорик. Совершенно верно. И эти две мысли — в сущности, одна и та же мысль. Корни ее уходят очень глубоко. Это протест отдельной души против вмешательства священника или сеньора в ее личные отношения с Богом. Если бы нужно было найти имя для этой ереси, я бы назвал ее протестантством.
Кошон (подозрительно смотрит на него). Вы удивительно тонко это понимаете, милорд. Поскобли англичанина — и найдешь протестанта.
Уорик (с изысканной любезностью). А мне кажется, монсеньор, что вы не чужды некоторого сочувствия к ложному учению Девы о светской власти. Предоставляю вам самому найти для него название.
Кошон. Вы ошибаетесь, милорд. Я вовсе не сочувствую ее политическим притязаниям. Но мне, как священнику, открыто сердце простых людей; и я утверждаю, что за последнее время в них все больше укореняется еще одна очень опасная мысль. Выразить ее, пожалуй, можно так: Франция — для французов, Англия — для англичан, Италия — для итальянцев, Испания — для испанцев и так далее. У крестьян это получается иногда так узко и ограниченно, что я дивлюсь, как эта крестьянская девушка смогла подняться над требованием — «моя деревня для моих односельчан». Но она смогла. Она это сделала. Когда она грозит выгнать англичан с французской земли, она — это совершенно ясно — думает обо всех владениях, где говорят по-французски. Для нее все люди, говорящие на французском языке, составляют единое целое — То, что Священное писание обозначает как нацию. Эту сторону ее ереси можно, если хотите, назвать национализмом, — лучшего названия я не придумал. Могу только сказать, что это учение в самой своей сути антикатолическое и антихристианское, — ибо католическая Церковь признает только одно царство — царство Христово. Разбейте это царство на отдельные нации, и вы развенчаете Христа. Развенчайте Христа — и кто тогда отведет меч от вашего горла? Мир погибнет среди раздора и кровопролития.
Уорик. Очень хорошо. Вы сожжете ее за протестантство, а я сожгу ее за национализм. Хотя тут я вряд ли встречу сочувствие у мессира Джона. Англия для англичан — такой девиз, пожалуй, найдет отклик в его сердце.
Капеллан. Конечно. Англия для англичан. Это само собой разумеется. Это простейший закон природы. Но эта женщина хочет отнять у Англии законно завоеванные нами земли, которые Бог даровал Англии за то, что она имеет особый талант управлять менее цивилизованными народами ради собственного их блага. Я ничего не понял в том, что вы, милорд, и вы, монсеньор, говорили о протестантстве и национализме, — это слишком учено и слишком тонко для меня, простого клирика. Но мой обыкновенный здравый смысл говорит мне, что эта женщина — мятежница. Ну и довольно с меня. Она восстала против природы, ибо носит мужское платье и сражается, как мужчина. Она восстала против Церкви, ибо отвергает Божественный авторитет папы. Она восстала против Бога, ибо в преступном союзе с сатаной и подвластными ему бесами стремится нанести вред нашей армии. И за всеми этими мятежами кроется злейший ее мятеж, худшее ее преступление — то, что она восстала против Англии! Этого нельзя терпеть. Да погибнет! Сжечь ее! Дабы эта паршивая овца не испортила все стадо. Во имя общего блага пусть одна женщина умрет за народ!
Уорик (встает). Мне кажется, монсеньор, что мы с вами договорились.
Кошон (тоже встает, но считает нужным заявить о своем несогласии). Я не возьму греха на душу. Суд Церкви свершится нелицеприятно. Я до конца буду бороться за душу этой девушки.
Уорик. И мне ее жаль, бедняжку. Не люблю прибегать к таким суровым мерам. Если бы можно было, я бы ее пощадил.
Капеллан (неумолимо). А я бы собственными руками бросил ее в огонь.
Кошон (благословляя его). Sancta simplicitas [21].
Картина пятая
Один из приделов в Реймском соборе: дверь в ризницу. На высоком круглом постаменте — распятие. Под звуки органа молящиеся покидают церковь после коронации.
Жанна стоит на коленях перед распятием и молится. Она великолепно одета, но по-прежнему в мужском костюме. Орган умолкает. Из ризницы выходит Дюнуа, тоже в пышном наряде.
Дюнуа. Ну, Жанна! Довольно тебе молиться. Ты столько плакала. Ты простынешь насмерть, если еще будешь стоять тут на коленях. Уже все кончено, собор опустел; а на улицах полно народу, и все требуют Деву. Мы им сказали, что ты осталась в церкви — помолиться в одиночестве, но они хотят, чтобы ты еще раз к ним вышла.
Жанна. Нет. Пусть вся слава достанется королю.
Дюнуа. Он только портит картину, бедняга. Нет, Жанна. Ты его короновала — ты и должна все проделать, что полагается.
Жанна отрицательно качает головой.
(Поднимает Жанну.) Пойдем, пойдем! Еще час либо два — и конец. Что, тебе так трудно? На мосту под Орлеаном небось было труднее? А, Жанна?
Жанна. Ах, милый Дюнуа, как бы я хотела опять очутиться на мосту под Орлеаном! Там, на мосту, мы жили!
Дюнуа. Да. А кое-кто из нас и умер на этом мосту.
Жанна. Как странно, Джек! Я такая трусиха, перед битвой я вся дрожу от страха. Но потом, когда все кончено и опасность миновала, мне так становится скучно. Так скучно, скучно, скучно!
