Эдвин Гилберт - Камни его родины
– Вы прольете масло! – воскликнула Бланш, когда Рафф с рассеянным видом перевернул жестянку донышком кверху.
– Вот именно, – подтвердил Рафф. Он вывалил все свои находки в стеклянную вазу, добавил соли, перца, прованского масла, уксуса, сахара и горчицы, без всякой меры, просто на глаз. Потом стал пробовать смесь, зачерпывая ее деревянной ложкой и громко причмокивая.
– Славный салат, – объявил он. – Салат на славу!
– У меня даже слюнки потекли, – сказал Эбби, когда Рафф поставил вазу на кухонный стол.
– А ну! – Трой потянулась, схватила листок латука и осторожно лизнула. – Ох, Рафф, это божественно!.
– Дайте же и нам попробовать, – сказал Винс Коул.
– Сейчас, сейчас! – Бланш аккуратно разделила салат между Винсом и всеми остальными.
Одна только Нина почти не дотронулась до своей порции. У нее пропал аппетит.
Было уже около двух часов ночи, когда они покончили с ужином и вышли на воздух. Нина задержалась на крыльце, поджидая Эбби, который пошел наверх за полотенцами.
Она закурила. Напряженно следя глазами за маленьким красно-бурым мотыльком, кружащимся в лучах лампочки, она думала: не пойти ли ей под каким-нибудь предлогом наверх? Вот они с Эбби одни в коттедже, и слышны его шаги наверху, а она никак не может взять себя в руки.
И к тому же этот костюм! Стоишь здесь в коротеньких штанишках и черных чулках и чувствуешь себя шлюхой. Что на нее нашло, когда она придумывала этот наряд? Какой в этом смысл? Положим, смысл был. Очень ясный смысл. Словно она заранее знала, что сегодня вечером между нею и Эбби должно что-то произойти. Сегодня вечером, не позже.
Может быть, подождать? Нет, ни в коем случае. Пусть это будет сейчас, под горячую руку. Скоро, очень скоро начнется экзаменационная лихорадка, потом выпускной акт, и тогда – прости-прощай!..
Она погасила сигарету, вошла в дом и поднялась наверх. Эбби стоял в коридоре перед бельевым шкафом; его высокая худая фигура чуть-чуть сутулилась – потолок был очень низок, – коротко остриженные светлые волосы казались совсем белесыми в тусклом свете лампочки.
– Слушай, Остин, – дрожащим голосом произнесла она заранее приготовленные слова, – намерен ты наконец пригласить меня в свою берлогу?
Она увидела, как он повернулся, пораженный, увидела в профиль очертания его длинного породистого носа с небольшой горбинкой, увидела, как он уставился на нее. И раньше, чем он успел пошевелиться, она подошла, закинула руки ему на шею, принужденно улыбнулась, прижалась к нему всем телом. Но потом, когда губы их встретились, она с трудом подавила мучительный спазм, внезапно сжавший ей горло.
Они молча стояли, обнявшись и чуть-чуть покачиваясь, в низеньком коридорчике; потом перешли в его комнату. Колени у него дрожали.
– Нина... – Они сидели рядышком на краю кровати.
Она не ответила.
– А ты уверена?.. – начал он, как бы прислушиваясь к голосу совести, предостерегавшему его от искушения воспользоваться удобным случаем. – Ты в самом деле?..
– Да. – Голос звучал глухо, где-то у его плеча.
– Нина... – Он склонился над ней, и ощущение ее близости сразу заглушило голос порядочности; казалось, теперь ничто не могло удержать его руку, и она скользила вдоль нежного округлого бедра, смутно белевшего под черным кружевным трико.
Она пошевелилась, и он отодвинулся, чувствуя по тому, как спадает волна возбуждения, что он вполне владеет собой, что он уже не тот робкий, нерешительный Эбби Остин, каким был прежде.
Лунный свет заливал комнату, и в бледных его лучах он вдруг увидел ее лицо. В чертах его было что-то неясное, мимолетное, и все же такое, от чего он мгновенно отшатнулся.
– Нина, Нина, дорогая, не нужно...
– Нужно... – Ответ прозвучал так же настойчиво и так же сдавленно, только теперь глаза ее были закрыты: она не просто опустила веки, но плотно смежила, сжала их, словно ожидая, нападения.
От желания не осталось и следа.
– Ради бога, Нина! Не нужно... – Он отвернулся, достал из кармана пачку сигарет, потом мягко сказал: – Лучше не нужно... По-моему... По-моему, лучше этого не делать. – Смолоду он наслушался столько всякой болтовни о благопристойности, что теперь испытывал глубокое отвращение к себе. Стесняясь собственной добропорядочности и скрывая ее под внешней развязностью, он протянул Нине пачку.
Нина села, взяла сигарету и собиралась что-то сказать, но вдруг вскинула руки, зажала себе рот и выскочила в коридор.
Он услышал, как хлопнула дверь ванной. За этим последовали другие звуки: ее рвало. Эбби закурил. Он бродил по комнате, стараясь держаться ближе к середине, где потолок был выше. Бедная девочка, бедная девочка! Хорошо, что он не зашел дальше...
... Она вернулась с опухшим и, несмотря на дополнительную порцию косметики, землистым лицом; ее ясные голубые глаза помутнели. Она заставила себя улыбнуться.
– Мне очень жаль. Я вела себя как набитая дура!
– Как ты сейчас? Лучше?
– Конечно. Просто я... – начала Нина, и больше ничего не сказала. Она отвернулась, подошла к окну, стала спиной к Эбби, и он увидел, как ее плечи начали судорожно подергиваться. Затем раздались глухие рыдания.
– Нина... – Он направился к окну.
Она снова отвернулась, а когда он дотронулся до нее, отбежала, бросилась на постель, уткнулась лицом в коричневое стеганое одеяло и зарыдала еще сильнее.
– Нина... Ради бога... Нина, дорогая... – бормотал он, пытаясь как-нибудь утешить ее, испытывая одновременно и жалость, и досаду, и чувство вины перед ней, не умея успокоить ее и восстановить взаимопонимание и доверие.
Потом, видя, что она не перестает плакать и что это уже почти истерика, он начал нервничать и сердиться. Он встал с кровати:
– Нина, перестань! Перестань, слышишь!
Она тотчас подняла голову.
– Легко мне это все, как ты думаешь? – упрекнул ее Эбби.
– Но ведь это... это не из-за тебя... – Румяна размокли и стекали у нее по щекам.
– Прости меня, Нина, я проклятый осел. – Он достал бумажную салфетку из шкатулки, стоявшей на бюро, и протянул ей.
– Ты не понимаешь... – Она прикладывала салфетку к глазам и сморкалась. – Ах, Эбби, я ведь хотела... это не. твоя вина... Просто все случилось так внезапно... ты даже не понял, в чем дело...
– Нет, я, конечно, понял...
– А дело в том... Ах, Эбби, я сперва хотела, а потом мне стало страшно... Я слишком много думала об этом... Я боялась, что если этого не будет – я потеряю тебя... Я и этот нелепый костюм надела только потому, что... – Она перебралась на край кровати, все еще прикладывая платок к распухшим глазам, и глядела вниз, на плетеный соломенный коврик.
– Но... – У Эбби пересохло в горле. Он сел рядом с ней. Овладев собой, он сказал: – Почему же ты не сказала мне?.. Нина, бедняжка... Если бы ты только сказала мне...
– Нет... Я ведь решила... более или менее... И все было хорошо... И ведь ты не звал меня наверх, я пришла сама... – Нина не отрывала глаз от коврика. – На меня что-то нашло...
Она судорожно глотнула, глаза ее вновь затуманились, и вдруг она прильнула к нему с каким-то детским отчаянием.
– Ах, Эбби, Эбби!..
Он держал ее в объятиях и неловко поглаживал по затылку. Он чувствовал необычайный подъем, нежность, всепоглощающее желание защищать ее, служить ей опорой. Подумать только: есть человек, которому он, Эбби Остин, нужен больше всех на свете!
После долгого молчания он сказал:
– Как я рад, что все случилось именно так.
– Ты рад?
– Может быть, как раз это и было нужно нам обоим.
Она смотрела на него, не понимая.
– Я хочу сказать... – Он говорил спокойно, скрывая свой восторг и окрепшую веру в себя. – Я только хочу сказать, Нина, что если мы поженимся, мы... – Он вдруг оробел и заколебался.
– Эбби!..
– ... Мы сразу после выпускного акта уедем в Тоунтон.
– Эбби... – повторила она.
– Уедем? – Он поднялся и стоял перед ней в ожидании.
Свершилось. Она добилась своего: вот он смотрит ей в глаза и задает долгожданный вопрос. Почему же ответ, который должен был стремительно слететь с ее губ, накрепко заперт в груди и не может вырваться?..
Она не отвечала. В голове у нее теснились совсем другие слова, которые тут же нанизывались и складывались в письмо:
"Дорогая мамочка, когда будешь читать это, ты лучше присядь, потому что у тебя, я уверена, в глазах потемнеет от такой новости, а именно, что твоей дочурке вчера вечером сделали предложение, и она собирается сразу же после того, как этот человек получит диплом, выйти за него замуж и стать миссис Эббот Остин III... "
Ах, увидеть бы, как обрадуется мама, как вспыхнет ее маленькое, густо нарумяненное лицо с нежной сухой кожей, как широко раскроются светло-серые глаза, увидеть, как она подносит к виску маленькую ловкую руку, поправляя белокурые волосы, чуть тронутые сединой, как откладывает письмо и, не веря такому счастью, подходит к окну своей комиссионной конторы, увидеть ее подвижную фигурку в грубошерстном облегающем костюме и топорных туфлях на низком каблуке и... Ах, мамочка, наконец-то ты сможешь забыть о всяких махинациях с проспектами и каталогами, о грубостях и приставаниях всех этих толстобрюхих клиентов и их противных вислозадых жен! И твоей дочурке тоже не придется больше хитрить, изворачиваться и лезть из кожи вон, чтобы заполучить какую-нибудь работу, для которой у нее явно не хватает таланта.
