Ник Хоакин - Портрет художника-филиппинца
Она как в трансе следует за ним.
Давай, девочка, не останавливайся! Скорлупа разбита! Нет, не оглядывайся, не останавливайся — шагай вперед! Вот так! Вот это сила духа! Настоящая женщина, Паула! Ура Пауле! Иди на флот — увидишь весь мир! Хотя зачем — не надо! У тебя и так много денег, счастливая девочка! И подумать только — все эти страны, о которых ты мечтала! Испания, Франция, Италия! Теперь ты их увидишь! Ты еще молода, Паула! Ты имеешь право на счастье! И ты будешь счастлива, Паула! Твои мечты еще не умерли! Они оживут! Они наконец-то станут явью! (Дойдя до перил лестницы, останавливается.)
Она тоже останавливается. Он подходит к ней с простертыми руками. Она вдруг вздрагивает от его прикосновения.
Паула. Нет, нет! Не прикасайтесь ко мне! Вы не смеете прикасаться ко мне! Не (оглядывает комнату) здесь…
Тони (с понимающей улыбкой). О’кей, Паула, не здесь. (Идет к лестнице.) Идем, Паула. (Улыбаясь, ждет ее.)
Помедлив, она идет к нему, склонив голову. Он улыбается ей сверху вниз, она поднимает к нему строгое лицо. Так, глядя друг другу в глаза, они сходят вниз по лестнице. Через минуту доносится шум его машины. В это же время — крик Кандиды: «Паула! Паула!»
Кандида (появляясь в дверях). Паула!
Слышно, как машина отъезжает от дома.
(Бежит на балкон и останавливается, глядя вдоль улицы. Потом поворачивается и прижимает ладонь к горлу. Сдавленным шепотом.) Паула! (Решительно идет к лестнице, но по дороге бросает взгляд на Портрет и, задохнувшись от ужаса, съеживается. Стоит, вперив взгляд в Портрет и дыша все чаще и чаще.)
ЗанавесДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Как и в предыдущем действии, занавес поднимается и открывает «занавес Интрамуроса». Битой Камачо стоит слева, в круге света.
Битой. Следующий раз я побывал в доме Марасиганов холодным пасмурным днем, во второе воскресенье октября. Был тайфун, небо потемнело, как потемнело и у нас в сердцах, потому что слухи о войне все ширились, в воздухе пахло паникой. Но в тот день Интрамурос был настроен празднично. Словно зная, что он вот-вот умрет, вот-вот будет навсегда стерт с лица земли, старый город веселился в последний раз. Разукрашенные улицы кишели людьми. Высоко и звонко звенели колокола. Был праздник Пресвятой девы, покровительницы манильских моряков. Издалека слабо доносятся звон колоколов и звуки оркестра.
Я шел по этой улице и слышал отзвук своих шагов по булыжной мостовой, а мой голос и смех повторяло нескончаемое эхо. Чувствуя, что все обречено, я всматривался в окружающее внимательным взором, и все вокруг — даже трущобы — казалось вдруг прекрасным и драгоценным, потому что я знал: скорее всего, я вижу это в последний раз.
Внутри сцены загорается свет, зал становится видимым через занавес.
Я действительно видел их в последний раз. Через два месяца начали падать бомбы. От нее ничего не осталось — от старой Манилы. Она мертва, навсегда стерта с лица земли и живет только в моей памяти — все еще молодая, все еще великая, все еще благородная и навеки преданная короне. И когда бы я ни вспоминал ее, мне видится потемневшее небо, тайфун, октябрь и праздник Пресвятой девы — покровительницы моряков.
Поднимается «занавес Интрамуроса», за ним — зал. Время ближе к вечеру, и в комнате довольно сумрачно. Дверь справа и балконы украшены праздничными драпировками, которые постоянно колышутся от сильного ветра.
В октябре дыхание севера касается Манилы, сдувает летнюю пыль и голубей с крыш, освежает мох на старых стенах, а город украшает себя арками и бумажными фонариками, потому что приходит великий праздник Пресвятой девы, когда приносят обеты.
Кандида с четками и зонтом медленно поднимается по лестнице. Проходит к вешалке и ставит зонт.
Женщины в своих лучших одеяниях, мужчины с бакенбардами стучат тростями, дети теснятся в дверях, извозчики сдерживают на улицах нетерпеливых пони и с тревогой смотрят на небо, опасаясь холодного ветра, — будет ли дождь в этом году?
Кандида останавливается перед балконом и протягивает руку, чтобы ощутить ветер.
Но глаза, которые всегда устремлялись ввысь, призывая Деву, теперь боятся куда более страшного дождя — из огня и металла, потому что пиратские самолеты уже затмили горизонт.
Кандида идет к столику в центре и кладет молитвенник и четки. Снимает вуаль и складывает ее. Замирает, услышав отдаленный звук колоколов и оркестров.
Снова звонят колокола, их звон — словно звон серебряных монет, дождем падающих в чистом воздухе. При звуке труб и барабанов оркестров, браво вышагивающих по булыжным мостовым, детская радость переполняет все сердца. Октябрь в Маниле!
Кандида стоит, прислушиваясь. Вуаль падает на стол. Она в своем лучшем платье — синем и старомодном — и в драгоценностях.
Но эти чувства, такие живые в детстве, уже не принадлежат человеку, кажется, что они уже проникли в глубины Времени, в детстве они впервые захлестнули его, а теперь все сильнее на него действуют, усложняются, детские прибаутки разрастаются до эпических размеров, эти чувства становятся семейной реликвией, которую человек получает, вступая во владение наследством, добавляя к нему еще одну драгоценность.
Кандида идет к другому балкону и останавливается возле него. Лицо поднято, глаза закрыты, ветер раздувает волосы.
Время неожиданно меняет судьбы, история снимает смоквы с чертополоха — вчерашние пираты сегодня радуются жареной свинине и бумажным фонарикам, стуку нетерпеливых тростей, звукам труб…
Кандида опускает лицо и прячет его в ладони. Звон колоколов и звуки оркестров стихают.
(Входит в комнату и становится возле лестницы.) Хэлло, Кандида.
Вздрогнув, она оборачивается.
Кандида (с облегчением). А, это ты, Битой.
Битой. О, как вы нарядны!
Кандида (выступает вперед). Праздник ведь.
Битой. Я видел вас и Паулу в церкви.
Кандида. Да, я ушла пораньше. Там такая толпа. У меня закружилась голова. Присаживайся, Битой. Паула сейчас будет.
Битой (остается стоять). А как ваш отец?
Кандида. О, как обычно. Хочешь его видеть? Но он…
Кандида и Битой (вместе). …сейчас как раз собирается вздремнуть.
Битой (смеется). Я знал, что вы это скажете!
Кандида улыбается. Снова звон колоколов. Они прислушиваются, глядя в сторону балконов.
Кандида. Ты пришел посмотреть процессию?
Битой. Опять октябрь, Кандида!
Кандида. Да… О Битой, октябрь нашего детства! Милый, милый октябрь нашего детства!
Битой. Вы помните, как наше семейство приходило к вам любоваться с балконов процессией в честь покровительницы моряков?
Кандида. И все семьи наших друзей…
Битой. Из года в год…
Кандида. Из года в год наш дом был открыт для всех, кто приходил в день Пресвятой девы, покровительницы моряков. В нашем доме это был самый большой праздник.
Битой. В столовой жареный поросенок и цыплята…
Кандида. Здесь в зале мороженое и сласти…
Битой. Все люстры зажжены…
Кандида. И во всех окнах и на балконах полно гостей…
Битой. Внизу идет процессия, а дети все время выкрикивают «А это что, мама?», «А кто вон тот, мама?».
Кандида (с наставительными материнскими интонациями). Это, сынок, добрый святой Висенте Феррер, у него крылья, потому что он был красноречив, как ангел. А вон тот, сынок, благородный Педро Мученик.
Битой. Смотри, смотри, у него из головы торчит нож! Почему у него торчит нож?
Кандида. Потому что злые люди убили его ножом.
Битой. А кто вон тот, с флагом?
Кандида (смеется). Ну закрой наконец рот, сынок! Надоел хуже чумы!
Битой. А потом вы давали мне щелчка по голове… Кандида. И эту чуму с ревом волокли прочь…
Битой. Чтобы утешить мороженым и сластями…
Кандида. Или в маленькую комнатку…
Битой. А колокола звонят, оркестры играют, на улице бурлят толпы…
