Том Стоппард - Берег Утопии
Герцен. К нам с тобой?
Сазонов. Ну, к нашему кругу.
Герцен (смеется). И какое же министерство тебе по душе?
Сазонов. Можешь смеяться… Только поле деятельности теперь куда шире, чем твои статейки в «Современнике».
Герцен. Сегодня рабочие идут к Национальной ассамблее. Посмотрим, поведет ли себя по-республикански избранное ими правительство.
Они уходят.
Происходит переход – несколькими часами позже за окном шум уличных беспорядков. Бенуа вводит Тургенева.
Бенуа. Барон скоро придет.
Входит Герцен, усталый и сердитый.
Герцен (обращаясь к Бенуа). Du vin.[48]
Бенуа выходит.
Ну, что ты теперь скажешь о своей демократической республике?
Тургенев. Моей? Я всего лишь турист, как и ты. Ты бы парижан спросил, что они думают. Самое поразительное, что понять их совершенно невозможно. Они вели себя так, будто купили билеты на представление, чтобы посмотреть, чем все кончится. Повсюду крутились продавцы лимонада и сигар, очень довольные; словно рыбаки, вытягивающие богатый улов… Национальная гвардия выжидала, чтобы посмотреть, на чьей стороне сила, а потом набросилась на толпу.
Герцен. Толпу? Рабочие шагали под своими знаменами.
Тургенев. Да, а потом они вломились в Национальное собрание и потребовали самороспуска законно избранного парламента, который пришелся им не по вкусу. Это был бунт, но порядок восторжествовал.
Герцен. Тургенев! Ты мне говоришь о вкусе? Республика ведет себя как монархия, которую она сменила не потому, что кого-то подводит вкус. Это республика только с виду; только по риторике: «Vive la République!» Оказывается, существование республики делает революцию ненужной. Более того – нежелательной. Зачем делиться властью с невеждами, которые строили баррикады. Ведь они слишком бедны, чтобы с ними считаться. Только не думай, что сегодняшним днем все и кончится. Когда с этого котла сорвет крышку, разнесет всю кухню. Когда рабочие повышибают двери и возьмут власть, все твои культурные ценности и тонкости, которые ты называешь торжеством порядка, сожгут в печи или отправят в выгребную яму. Пожалею ли я о них? Да, пожалею. Но раз мы вкусно поужинали, нечего жаловаться когда официант говорит: «L'addition, messieurs!»[49]
Тургенев. О Господи… Грехи Второй республики не стоят этой мести поваров и официантов. Временное правительство обещало выборы. Выборы состоялись. Впервые в истории проголосовало девять миллионов французов. Да, они голосовали за роялистов, рантье, адвокатов… и за жалкую кучку социалистов, чтобы другим было кого пинать. Кто-то недоволен? Что ж, переворот, организованный рабочими, и здоровая доза террора исправят дело. Тебе бы быть министром парадоксов и отвечать за вопросы иронии. Герцен, Герцен! Несмотря на всю продажность, которую мы видим, Франция остается высшим достижением цивилизации.
Натали и Наташа входят с Георгом, который лишился бороды, усов и чувства собственного достоинства.
Герцен (удивлен). Да?…
Тургенев. Это Гервег, он вернулся из Германии. Без бороды.
Следом входит Бенуа с бокалами вина.
Герцен. Ach, mein armer Freund…[50]
Натали. За его голову была назначена награда!
Герцен обнимает Георга, который начинает рыдать.
Герцен. Trink enen Schluk Wein. Du bist ein Held![51]
ГерценподаетбокалГеоргу. Тургенев, Наташа и Натали берут бокалы с подноса.
(Поднимая тост.) Auf die Revolution in Deutschland![52]
Георг. Danke schoen, danke… (Поднимаябокал.) Auf die Russische Revolution… und auf die Freundschaft![53]
Натали. За дружбу!
Наташа. И за любовь!
Тургенев (поднимая тост). Vive la République![54]
Герцен (поднимаятост). A bas les bourgeois! Vive le prolétariat![55]
Бенуа выходит с чуть заметным выражением страдальческого упрека.
Mille pardons, Benoоt.[56]
Георг снова начинает плакать. Натали его утешает.
Июнь 1848 г
Натали и Наташа; невинно обнявшись, они полулежат на диване; Георг при них, хандрит.
Георг. Все обсуждают меня. Говорят, что я спрятался в канаве, как только показался неприятель. Вы же этому не верите, нет?
Натали. Конечно, не верим.
Наташа. Конечно, нет.
Натали. И Эмма не верит. Она же там была.
Георг. Это она меня туда втянула.
Натали. В канаву?
Георг. Нет, во все это дело… Эмма все еще верит в меня. Она была влюблена в меня до того, как она со мной познакомилась. Так же как половина женщин в Германии. Мой сборник стихов выдержал шесть изданий. Я встречался с королем. Потом я стал встречаться с Эммой.
Натали. И ты достался ей!
Георг. Нужно было Маркса слушать.
Натали. Маркса? Почему?
Георг. Он пытался меня отговорить.
Натали (поражена). От женитьбы на Эмме?
Георг. Нет, от немецкого Демократического легиона.
Натали. А!..
Георг. Теперь он рад моему унижению… после всего, что я для него сделал. Я ввел его в лучшие дома, представил в салоне Мари д'Агу.
Натали. Графини д'Агу?
Георг. Да, она была одной из моих…
Натали. Завоеваний? (Кокетливо.)Я думала, вы были одним из ее.
Георг. Почитательниц, я хотел сказать.
Наташа. Я тоже ею восхищаюсь. Влюбившись в Листа, она последовала зову сердца. Ничто не могло ее остановить – муж, дети, репутация…
Hатали. Прямо как Жорж Санд и Шопен!.. Ох уж эти пианисты! А вы играете, Георг?
Георг. Когда-то играл. Я и сочиняю немного. Эмма говорит, что если бы я занимался, то берегись и Шопен и Лист.
Натали вскакивает и тянет Георга за руку.
Натали. Тогда пойдемте!
Входит Герцен.
Георг нам сейчас сыграет!
Наташа (обращается к Натали, предостерегающе). Натали…
Натали (притворяется). Что?
Наташа. У нас нет рояля.
Натали (с вызовом). Ну и что?
Женщины бурно и весело обнимаются и уводят Георга. Вдали слышны раскаты грома.
21 июня 1848 г
Улица. Нищий в рваной рубахе с костылем.
Тургенев пишет за столиком в кафе.
Сначала ничего не было заметно… Но чем дальше я подвигался, тем более изменялась физиономия бульвара. Кареты попадались все реже, омнибусы совсем исчезли; магазины и даже кофейни запирались поспешно… народу на улице стало гораздо меньше. Зато во всех домах окна были раскрыты сверху донизу; в этих окнах, а также на порогах дверей теснилось множество лиц, преимущественно служанок, нянек, – и все это множество болтало, смеялось, не кричало, а перекликивалось, оглядывалось, махало руками – точно готовилось к зрелищу; беззаботное, праздничное любопытство, казалось, охватило всю эту толпу. Разноцветные ленты, косынки, чепчики, белые, розовые, голубые платья путались и пестрели на ярком летнем солнце, вздымались и шуршали на легком летнем ветерке… Впереди вырезалась неровная линия баррикады – вышиною аршина в четыре. По самой еесередине, окруженное другими, трехцветными, расшитыми золотом знаменами, небольшое красное знамя шевелило – направо, налево – свой острый, зловещий язычок… Я подвинулся поближе. Перед самой баррикадой было довольно пусто, человек пятьдесят – не более – бродило взад и вперед по мостовой. Блузники пересмеивались с подходившими зрителями; один, подпоясанный белой солдатской портупеей, протягивал им откупоренную бутылку и до половины налитый стакан, как бы приглашая их подойти и выпить; другой, рядом с ним, с двуствольным ружьем за плечами, протяжно кричал: «Да здравствует республика, демократическая и социальная!» Подле него стояла высокая черноволосая женщина в полосатом платье, тоже подпоясанная портупеей с заткнутым пистолетом; она одна не смеялась… Между тем все громче и ближе слышались барабаны…
Звук барабанов, толпа, стрельба.
Натали, с Колей на руках, няня с коляской с трехлетним ребенком (Тата) и мать, держа Сашу за руку, быстро переходят улицу. Саша несет триколор на палке, о которую он то и дело спотыкается.
Натали. О Господи, о Господи – скорее… Там омнибусы, набитые трупами.
Мать. Ради детей – ты должна держать себя в руках.
Герцен встречает их и берет Колю.
Герцен (Саше). Ступай с мамой. Это тебе зачем?
Саша. Бенуа сказал, что им надо приветствовать конную полицию.
Герцен. Иди в дом.
Натали. Ты видел?
Герцен. Видел.
Натали. Омнибусы?
Герцен. Видел. Иди в дом, иди в дом.
Снова слышен голос Рашели, но «Марсельеза» утопает в грохоте винтовочных выстрелов. Все уходят. Герцен остается, замечает нищего.
Герцен. Чего вам нужно? Хлеба? К сожалению, хлеб в теорию не входил. Мы люди книжные и решения знаем книжные. Проза – вот наша сила. Проза и обобщение. Но пока все идет просто замечательно. В прошлый раз – во времена Робеспьера и Дантона, в тысяча семьсот восемьдесят девятом – произошло недоразумение. Мы думали, что сделали открытие, что социальный прогресс – это наука, как любая другая. Предполагалось, что Первая республика будет воплощением просвещенного разума, морали и справедливости. Согласен, результат стал горьким разочарованием. Но теперь у нас совсем новая идея. Теперь История – главное действующее лицо и одновременно автор пьесы. Мы все – участники драмы, которая развивается зигзагами, или, как мы говорим, диалектично, и которая должна завершиться всеобщим благополучием. Возможно, не для вас. Возможно, не для ваших детей. Но всеобщее благополучие – это наверняка, можете поставить в заклад вашу последнюю рубаху, которая, как я вижу, у вас еще есть. Ваша личная жертва, прочие бесчисленные жертвы, принесенные на алтарь Истории, все преступления и безумства нашего времени, которые вам могут казаться бессмысленными, – все они только часть гораздо большей драмы. Наверное, вам она сейчас не по вкусу. Что ж, на этот раз судьба так повернулась, что вы – это зиг, а они – заг.
