Джеймс Болдуин - Комната Джованни
Он нам подробно, с запалом и даже с ностальгией описывал эти окна в решетках, двери в решетках, а в них – глазки для подсматривания, конвоиров, стоящих под лампочками в конце длинных коридоров. В тюрьме три этажа. Все здесь темное и холодное, лишь узкие полоски света, там где стоят конвоиры, прорезают темноту. Здесь даже стены помнят о том, как кулаки заключенных барабанят по металлической обшивке, и этот глухой грохот может возникнуть с минуты на минуту, и каждую минуту здесь можно сойти с ума. Конвоиры ходят, ругаясь себе под нос, меряют шагами коридоры, топают по лестницам вверх и вниз. Они все в черном, с винтовками, вечно всего боятся и вряд ли способны проявить доброту. А на первом этаже, в самом оживленном месте тюрьмы, огромном и холодном, ни днем, ни ночью не прекращается возня: снуют заключенные «на хорошем счету», катят огромные бочки, улещивают конвоиров, чтобы те смотрели сквозь пальцы, как они обмениваются сигаретами, спиртным и спят друг с другом.
Ночная темнота окутывает тюрьму, отовсюду ползут шепотки, и каждый, непонятно откуда, знает, что ранним утром смерть войдет на тюремный двор. Рано-рано утром, еще заключенные «на хорошем счету» не успеют прокатить по коридорам громадные бочки баланды, как трое в черном бесшумно пройдут по коридору, и один из них повернет ключ в дверях камеры. Они кого-то схватят, выволокут в коридор, сначала потащат к священнику, а потом к двери, которая откроется только перед этим несчастным, и он, наверное, еще сможет бросить взгляд на утреннее небо, пока его не швырнут ничком на дощатый настил и нож не упадет ему на шею.
Интересно, какая у Джованни камера, больше нашей комнатенки или меньше. Там, конечно, холоднее. Интересно, один он или с ним еще кто-то, может быть, двое или трое. Может, он играет в карты, курит, разговаривает или пишет письмо – только кому же писать? – или просто слоняется из угла в угол. Интересно, знает ли он, что это утро будет последним в его жизни. (Он же заключенный, ясно, не знает, знает один адвокат, а он сообщает об этом родственникам или друзьям, а заключенному не говорят ничего). А вдруг ему все безразлично? Но знает он или нет, волнуется или ему наплевать, он, конечно, боится. Есть с ним кто-нибудь или нет, он, конечно, чувствует себя одиноко. Я пытаюсь представить себе, как он стоит спиной ко мне у окошка камеры. Оттуда он, наверное, видит противоположное крыло тюрьмы, и, может, если немного приподнимется, сможет заглянуть за высокую стену, а там – клочок темной улицы. Очевидно, его обстригли, а может, нет – лучше бы обстригли. А вдруг обрили наголо? И тысячи мельчайших деталей, интимных и известных мне одному, теснятся в моем мозгу. А что, если ему вдруг приспичит в уборную, смог ли он сегодня поесть, вспотел он или нет? А, может, в тюрьме с ним кто-нибудь переспал. При одной только мысли об этом меня бросает то в жар, то в холод, как умирающего в пустыне, и все же хочется верить, что нынешней ночью Джованни заснул в чьих-то объятьях. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь был сейчас и рядом со мной. Кем бы он ни был, я готов любить его всю ночь, так же как я любил Джованни.
Когда он потерял работу, мы все время были в подвешенном состоянии, как альпинисты, обреченные висеть на веревке над пропастью, которая уже угрожающе трещит. Отцу я не написал – тянул день за днем. Не хватало решимости. Теперь я почти был готов соврать, я знал, что эта ложь сработает, только не был уверен, что это на самом деле будет ложь. Целыми днями мы торчали с ним в этой комнате, и Джованни принялся что-то мастерить. У него появилась бредовая идея, он решил, что неплохо бы соорудить в стене книжный шкаф, а для этого стал долбить стену, добрался до кирпичей и принялся их выколупывать. Это была тяжелая работа, а вдобавок бессмысленная, но у меня не хватало сил и смелости помешать ему. Ведь он делал это для меня, чтобы еще раз доказать, как он меня любит. Он хотел, чтобы я навсегда остался в этой комнате. А, может быть, Джованни изо всех сил пытался раздвинуть эти давящие на нас со всех сторон стены, хотя разрушить их ему все равно бы не удалось.
Сейчас, конечно, те дни кажутся мне прекрасными, хотя на самом деле они были пыткой для нас обоих. Я понимал, что Джованни увлекает меня за собой в бездну. Работы он найти не мог, да и, по правде сказать, не искал – не хватало душевных сил. Он был совершенно разбит, выпотрошен, он избегал чужих взглядов, они разъедали душу, как соль открытую рану. Он не мог и часа пробыть один без меня. На этой зеленой, холодной, забытой Богом земле я был единственным человеком, который заботился о нем, понимал его язык и его молчание, знал его руки и не прятал за пазухой нож.
Бремя его спасения было возложено на мои плечи, и я изнемогал под этой тяжестью.
А деньги, меж тем, таяли, хотя вроде бы мы и тратили немного. Каждый раз утром Джованни спрашивал меня, стараясь подавить сильную озабоченность в голосе:
– Ты зайдешь сегодня в американское агентство?
– Конечно, зайду, – отвечал я.
– Думаешь, сегодня придут деньги?
– Кто его знает.
– И что только они делают с твоими деньгами в Нью-Йорке?
В агентство я не пошел, а отправился к Жаку и занял у него еще десять тысяч франков. Я сказал ему, что мы с Джованни испытываем материальные затруднения, но скоро из них выкарабкаемся.
– Очень мило с его стороны, – сказал Джованни. – Иногда он бывает милым и добрым.
Мы сидели в открытом кафе неподалеку от Одеона. Я смотрел на Джованни и думал, что было бы хорошо, если бы я мог сбыть Джованни Жаку.
– Ты о чем думаешь? – спросил он.
На секунду мне стало страшно, а потом стыдно.
– Думаю, хорошо бы смотаться из Парижа.
– И куда бы ты хотел податься?
– Сам не знаю. Куда-нибудь. Тошнит от этого города, – сказал я вдруг с такой злобой, что мы оба удивились. – Я устал от этой свалки старых камней, устал от чертовых самодовольных французов. Все, к чему ты здесь прикасаешься, разваливается у тебя в руках, превращаясь в пыль.
– Да, – серьезно сказал Джованни, – это точно.
Он пристально наблюдал за мной. Я силился смотреть ему в глаза и улыбался.
– А тебе хотелось бы смотаться отсюда, хоть ненадолго? – спросил я.
– Ай, – воскликнул он, подняв руки с покорным и насмешливым видом, словно защищался от моих слов ладонями. – Я хочу туда, куда ты. А к Парижу я не очень привязан, не в пример тебе. Он мне никогда особенно не нравился.
– Может, – начал я, сам еще не зная, что предложить, – нам поехать в деревню или в Испанию?
– Ага, – укоризненно протянул он, – соскучился по своей возлюбленной?
Я почувствовал себя виноватым, разозлился, раздираемый любовью к нему и угрызениями совести. Хотелось дать ему в зубы и в то же время обнять его и утешить.
– Особого смысла ехать в Испанию нет, – вяло отозвался я, – разве что посмотреть на нее, вот и все. А жизнь в Париже нам не по карману.
– Ладно, – добродушно сказал он, – поедем в Испанию. Может, она напомнит мне мою Италию.
– А почему бы нам не отправиться в Италию, а тебе не заглянуть домой?
– Не думаю, что у меня есть там дом, – улыбнулся Джованни. – Нет, в Италию меня не тянет. Тебе же не хочется в Штаты?
– Нет, я поеду в Штаты, – скороговоркой выпалил я, и Джованни строго посмотрел на меня. – Даже думаю обязательно поехать туда в самое ближайшее время.
– В самое ближайшее время, – повторил он. – Беда тоже придет в самой ближайшее время. – Почему беда? Он улыбнулся.
– Почему? Вот приедешь домой и увидишь, что прежнего дома нет и в помине. Тогда твоей тоске не будет конца. А пока ты в Париже, ты можешь все время думать: «Когда-нибудь я вернусь домой».
Он поиграл моим большим пальцем и усмехнулся: «N'est-cepas?»
– Потрясающая логика! – сказал я. – Выходит, по-твоему, меня тянет домой, только пока я отсиживаюсь тут?
– Конечно, разве нет? – засмеялся он. – Человек не дорожит своим домом, пока живет в нем, а когда уезжает, его все время тянет туда, но пути назад нет.
– По-моему, – сказал я, – эту старую песню мы уже слыхали.
– Что поделаешь!- сказал Джованни. -Ты наверняка еще не раз ее услышишь. Знаешь, она из тех песен, которую тебе обязательно когда-нибудь споют.
Мы поднялись и направились к выходу. – А что, если я заткну уши? -спросил я. Он промолчал.
– Ты мне напоминаешь чудака, который предпочел сесть в тюрьму, потому что боялся угодить под колеса автомобиля.
– Да? – резко спросил я. – По-моему, этот чудак больше смахивает на тебя. -Что ты Имеешь в виду? – Твою комнату, твою омерзительную комнату, в которой ты заживо себя замуровал.
– Замуровал? Прости меня, но Париж – не Нью-Йорк и дворцов для таких, как я, тут нет. Или ты полагаешь, что мне нужно жить в Версале?
– Но есть же… есть же на свете другие комнаты? – сказал я.
– Ca ne manque pas, les chambres. Комнат всюду хватает: больших и маленьких, круглых и квадратных, мансард и в бельэтаже – любые, на выбор. В какой же комнате, по-твоему, должен жить Джованни? А знаешь ты, сколько я намучился, прежде чем нашел эту комнату? И потом, с каких это пор ты, – он остановился и ткнул меня пальцем в грудь, – терпеть не можешь эту комнату? Со вчерашнего дня, или она тебе всегда была противна? Dis-moi.
