Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем. Том 12. Пьесы. 1878 - 1888
Входят Орловский и Войницкий.
2Те же, Орловский и Войницкий.
Орловский. Манюня, когда же мы есть будем? Уж третий час!
Юля. Крестненький, да ведь еще Серебряковы не приехали!
Орловский. До каких же пор их ждать? Я, лапочка, есть хочу. Вот и Егор Петрович хочет.
Желтухин(Войницкому). Ваши приедут?
Войницкий. Когда я уезжал из дому, Елена Андреевна одевалась.
Желтухин. Значит, наверное будут?
Войницкий. Наверное ничего нельзя сказать. Вдруг у нашего генерала подагра или каприз какой — вот и останутся.
Желтухин. В таком случае давайте есть. Что же ждать? (Кричит.) Илья Ильич! Сергей Никодимыч!
Входят Дядин и два-три гостя.
3Те же, Дядин и гости.
Желтухин. Пожалуйте закусить. Милости просим. (Около закуски.) Серебряковы не приехали, Федора Иваныча нет. Леший тоже не приехал… Забыли нас!
Юля. Крестненький, выпьете водки?
Орловский. Самую малость. Вот так… Достаточно.
Дядин(повязывая на шею салфетку). А какое у вас превосходное хозяйство, Юлия Степановна! Еду ли я по вашему полю, гуляю ли под тенью вашего сада, смотрю ли на этот стол, всюду вижу могучую власть вашей волшебной ручки. За ваше здоровье!
Юля. Неприятностей много, Илья Ильич! Вчера, например, Назарка не загнал индюшат в сарайчик, ночевали они в саду на росе, а сегодня пять индюшат издохло.
Дядин. Это нельзя. Индюшка птица нежная.
Войницкий(Дядину). Вафля, отрежь-ка мне ветчины!
Дядин. С особенным удовольствием. Прекрасная ветчина. Одно из волшебств тысяча и одной ночи. (Режет.) Я тебе, Жорженька, отрежу по всем правилам искусства. Бетховен и Шекспир так не умели резать. Только вот ножик тупой. (Точит нож о нож.)
Желтухин(вздрагивая). Вввв!.. Оставь, Вафля! Я не могу этого!
Орловский. Рассказывайте же, Егор Петрович. Что у вас дома делается?
Войницкий. Ничего не делается.
Орловский. Что нового?
Войницкий. Ничего. Все старо. Что было в прошлом году, то и теперь. Я, по обыкновению, много говорю и мало делаю. Моя старая галка maman все еще лепечет про женскую эмансипацию; одним глазом смотрит в могилу, а другим ищет в своих умных книжках зарю новой жизни.
Орловский. А Саша?
Войницкий. А профессора, к сожалению, еще не съела моль. По-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя в кабинете и пишет. «Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды пишем, пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим». Бедная бумага! Сонечка по-прежнему читает умные книжки и пишет очень умный дневник.
Орловский. Милая ты моя, душа моя…
Войницкий. При моей наблюдательности мне бы роман писать. Сюжет так и просится на бумагу. Отставной профессор, старый сухарь, ученая вобла… Подагра, ревматизм, мигрень, печёнка и всякие штуки… Ревнив, как Отелло. Живет поневоле в именье своей первой жены, потому что жить в городе ему не по карману. Вечно жалуется на свои несчастья, хотя в то же время сам необыкновенно счастлив.
Орловский. Ну вот!
Войницкий. Конечно! Вы только подумайте, какое счастье! Не будем говорить о том, что сын простого дьячка, бурсак, добился ученых степеней и кафедры, что он его превосходительство, зять сенатора и прочее. Все это неважно. Но вы возьмите вот что. Человек ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве. Ровно двадцать пять лет он жует чужие мысли о реализме, тенденции и всяком другом вздоре; двадцать пять лет читает и пишет о том, что умным давно уже известно, а для глупых неинтересно, значит, ровно двадцать пять лет переливает из пустого в порожнее. И в то же время какой успех! Какая известность! За что? Почему? По какому праву?
Орловский(хохочет). Зависть, зависть!
Войницкий. Да, зависть! А какой успех у женщин! Ни один Дон-Жуан не знал такого полного успеха! Его первая жена, моя сестра, прекрасное, кроткое создание, чистая, как вот это голубое небо, благородная, великодушная, имевшая поклонников больше, чем он учеников, любила его так, как могут любить одни только чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они сами. Моя мать, его теща, до сих пор обожает его, и до сих пор он внушает ей священный ужас. Его вторая жена, красавица, умница, — вы ее видели, — вышла за него, когда уж он был стар, отдала ему молодость, красоту, свободу, свой блеск… За что? Почему? А ведь какой талант, какая артистка! Как чудно играет она на рояли!
Орловский. Вообще талантливая семья. Редкая семья.
Желтухин. Да, у Софьи Александровны, например, великолепнейший голос. Удивительное сопрано! Не слышал ничего подобного даже в Петербурге. Но, знаете ли, слишком форсирует в верхних нотах. Этакая жалость! Дайте мне верхние ноты! Дайте мне верхние ноты! Ах, будь эти ноты, ручаюсь вам головой, из нее получилось бы… удивительное, понимаете ли… Виноват, господа, мне нужно сказать Юле два слова. (Отводит Юлю в сторону.) Пошли к ним верхового. Напиши, что если им нельзя сейчас приехать, то чтоб хоть к обеду. (Тише.) Да не будь дурой, не срами меня, пиши пограмотней… Ехать пишется через ять… (Громко и ласково.) Пожалуйста, мой друг.
Юля. Хорошо. (Уходит.)
Дядин. Говорят, что супруга профессора, Елена Андреевна, которую я не имею чести знать, отличается красотою своих не только душевных, но и внешних качеств.
Орловский. Да, чудесная барыня.
Желтухин. Она верна своему профессору?
Войницкий. К сожалению, да.
Желтухин. Почему же к сожалению?
Войницкий. Потому что эта верность фальшива от начала до конца. В ней много риторики, но нет логики. Изменить старому мужу, которого терпеть не можешь, — это безнравственно; стараться же заглушить в себе бедную молодость и живое чувство — это не безнравственно. Где же тут, черт возьми, логика?
Дядин(плачущим голосом). Жорженька, я не люблю, когда ты это говоришь. Ну вот, право… Я даже дрожу… Господа, я не обладаю талантом и цветами красноречия, но позвольте мне без пышных фраз высказать вам по совести… Господа, кто изменяет жене или мужу, тот, значит, неверный человек, тот может изменить и отечеству!
Войницкий. Заткни фонтан!
Дядин. Позволь, Жорженька… Иван Иваныч, Ленечка, милые мои друзья, возьмите вы во внимание коловратность моей судьбы. Это не секрет и не покрыто мраком неизвестности, что жена моя бежала от меня на другой день после свадьбы с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности…
Войницкий. И превосходно сделала.
Дядин. Позвольте, господа! После того инцидента я своего долга не нарушал. Я до сих пор ее люблю и верен ей, помогаю, чем могу, и завещал свое имущество ее деточкам, которых она прижила с любимым человеком. Я долга не нарушал и горжусь. Я горд! Счастья я лишился, но у меня осталась гордость. А она? Молодость уж прошла, красота под влиянием законов природы поблекла, любимый человек скончался, царство ему небесное… Что же у нее осталось? (Садится.) Я вам серьезно, а вы смеетесь.
Орловский. Человек ты добрый, прекрасная у тебя душа, но уж очень длинно говоришь и руками махаешь…
Из дому выходит Федор Иванович, он в поддевке из отличного сукна, в высоких сапогах; на груди у него ордена, медали и массивная золотая цепь с брелоками; на пальцах дорогие перстни.
4Те же и Федор Иванович.
Федор Иванович. Здорово, ребята!
Орловский(радостно). Федюша милый, сын мой!
Федор Иванович(Желтухину). Поздравляю с днем рождения… расти большой… (Здоровается со всеми.) Родитель! Вафля, здравствуй! Приятного вам аппетита, хлеб да соль.
Желтухин. Где ты шатался? Нельзя так опаздывать.
Федор Иванович. Жарко! Водки выпить надо.
Орловский(любуясь им). Душа моя, борода ты моя великолепная… Господа, ведь красавец? Поглядите: красавец?
Федор Иванович. С новорожденным! (Пьет.) А Серебряковых нет?
Желтухин. Не приехали.
Федор Иванович. Гм… А где же Юля?
Желтухин. Не знаю, что она там застряла. Пора бы уж и пирог подавать. Я сейчас ее позову. (Уходит.)
Орловский. А наш Ленечка, новорожденный, сегодня что-то не в духе. Угрюм.
