Валентин Азерников - Гражданский иск
' В. Азерников 193
Черебец. Даже представление на награждение затребовали.
Бутов. А это зачем?
Черебец. Ну… Они так вопрос поставили – что, мол, из сэкономленного этого металла хотели себе ордена понаделать. Так вот, и никак иначе. Закусил прямо…
Бутов. А что он сам в процессе?
Черебец. Был. Первый день. Такую речь закатил… Прямо как в кино. Ирина Михайловна только головой качала, говорит.
Бутов. А ты сам что, не был?
Черебец. Вы же сами сказали: хватит ее, нечего их баловать.
Бутов. Ну, ты хорош. Они – председателя колхоза, Героя Соцтруда, а ты – юрисконсульта по доверенности, да еще женщину.
Черебец. Да кто ж знал. От них тоже адвокат поначалу. Но он Родионова – как свидетеля. А я…
Бутов. А ты узнал об этом на другой день.
Черебец. Нет, не в этот.
Бутов. Вечером.
Черебец. Днем.
Бутов. От Ирины Михайловны.
Черебец. Ну да.
Бутов. А должен был – накануне и сам.
Черебец. Откуда?
Бутов. Ох, Черебец, Черебец…
Черебец. Но вы же тоже не знали, что Родионов попрет на принцип.
Бутов. Не знал. Но узнал бы. И не после, а – до. Ну да ладно, что теперь… Так что, теснят нас, говоришь, шведы?
Черебец. Есть малость. Но думаю, отобьемся. Я там внедрил решение коллегии и статью в «Известиях». Ту самую.
Бутов. А зачем? Не надо. Зачем давить на закон? Виновны – заплатим.
Черебец. Так не копейку.
Бутов. Ничего, не обеднеем. Во сколько они оценивают урон?
Черебец. Сначала говорили – пятьдесят тысяч. Сейчас спустили до сорока. Мы доказали, что могла быть и естественная порча. В этих пределах. Согласились.
Бутов. А сколько мы сверх плана дали?
Черебец. В тот год? Четыреста почти.
Бутов. Десять процентов? Нормально. Не жалко. В ресторане и то положено – за услугу.
Черебец. Но вы сравнили. Там же – вам услугу, д тут мы – государству прибыль-, и мы еще и платить за это должны.
Бутов. Черебец…
Черебец. Да?
Бутов. Не мелочись. Любишь рисковать, умей проигрывать.
Входит Наташа. Протягивает Бутову таблетку.
Наташа. На вот, прими.
Бутов. Что это?
Наташа. Давление снижает. Английское. Нам прислали на пробу.
Бутов. Кому – нам?
Наташа. Больнице – кому.
Бутов. А я что, ваш больной?
Наташа. Нет, но…
Бутов. Тогда почему ты домой его тащишь? Мы что, бедные, не сможем в аптеке купить себе что нужно?
Наташа. Во-первых, оно не продается…
Бутов. Тем более. Пользуешься служебным положением.
Наташа. Отец, что за демагогия.
Бутов. Твоя мама, если бы она знала…
Наташа. Ну хорошо, папа, давай только без этого.
Бутов (кладет лекарство на стол). Отнеси обратно. А мне напиши рецепт, вон Афанасий Сергеевич пошлет шофера в аптеку.
Наташа. А шофера посылать – как это насчет служебного положения?
Бутов хочет возразить.
Ладно, никуда не надо никого посылать, слава богу, чего-чего, а лекарств дома – самим торговать можно. (Уходит.)
Черебец. Ну ладно, а что там Антонов?
Бутов. Антонов?… Ну что Антонов – судака поймал.
Черебец. В каком смысле?
Бутов. В прямом.
Черебец. Рыбалили?
Бутов. Было дело.
Черебец. На даче?
Бутов. Ты думаешь, у него в кабинете аквариум?
Черебец. Большая дача?
Бутов. Ой, Афоня, тебе бы в каком-нибудь «Нью-Йорк таймс» в отделе светской хроники работать.
Черебец. Ну, а что такого? Интересно.
Бутов. Ну вот станешь сам замминистра – узнаешь.
Черебец. Э-э. Узнаю ли…
Бутов. Узнаешь. Если не сгоришь. В плотных слоях атмосферы.
Входит Наташа, протягивает отцу лекарство и воду.
Наташа. Давай.
Бутов (выпивает). Ты в больницу сегодня что, не идешь?
Наташа. Я, между прочим, в отпуске второй день. Бутов. Да? А я думал, ты со второго января.
Наташа. Заставили. Отпуск за этот год, надо декабрем, говорят, брать.
Бутов. Два дня в отпуске, а где ж приметы?
Наташа. Привет. Пыли нет, обед есть. Чего тебе еще?
Бутов. А запах ванили? (Черебцу.) Маша, когда отпуск брала, в первый же день – пирог яблочный с ванилью. Так уж завелось. И Наталья – на каникулы как уходила, в первый день – тоже. А нынче что-то… Ох, подозрения теснят мою грудь. Я за порог, а она…
Наташа. Папа…
Бутов. Ну что такое? Афанасия Сергеевича стесняешься? Так он тебя на руках, между прочим, носил. Уж в таких видах видывал.
Черебец. Имело место.
Наташа. Не успела. Завтра испеку.
Бутов (принюхивается). Ванилью не пахнет. Гуталином пахнет. Портянками и онучами. Колесной мазью и кирзой. И дешевым табаком. Чужим пахнет, мужиком…
Наташа. У тебя насморк.
Бутов. У меня предчувствия. (Берет со стола лежащую фотографию в раме.) А это что? Почему тут моя фотография?
Наташа. А… Там гвоздь… погнулся.
Бутов. Гвоздь?
Наташа. Да. Я боялась – упадет.
Бутов. Афанасий, нам рассказывают сказки. Хотят убаюкать нашу родительскую бдительность. Но мы не лыком шиты, нас на мякине не проведешь.
Черебец. Да ведь невеста уж, Марлен Васильевич, пора уж…
Бутов. Так… И тебя подкупили. Вовлекли в заговор. (Наташе.) Кто такой?
Наташа. Папа!
Бутов (Черебцу). Летом учитель появился. Возник, как они говорят. Из второй школы. Подшефные наши – как насмешка. Физик, говорил. С виду – точно физик. Очки, джинсы, улыбка нигилиста. Старик Эйнштейн, эм-це-квадрат… Я его спрашиваю: почему зимой мы не открываем окна – и ничего, не задыхаемся, а летом – душно. Щели же те же самые.
Наташа. Папа!
Черебец. Ну и он?
Бутов. Ну, сначала что-то насчет температуры вякал, парциального давления, а потом в кино заторопился, опаздывать сразу стал.
Черебец. А действительно, почему? Мне в голову даже не приходило.
Бутов. Сказал бы честно – не знаю, я б священника сразу и родительское благословение. А он…
Наташа. Подумаешь, сам в прошлом году только вычитал где-то.
Бутов. Когда не знал, говорил – не знаю. И не старался выглядеть умнее, чем есть.
Наташа. А он, кстати, был умный и способный.
Бутов. Да? А где ж теперь его ум и способности? Вместе с ним самим?
Наташа. Да разве кто-нибудь у нас в доме может задержаться? Ты же… Тебе же ни один не нравится – не глядя. Сейчас все недостаточно взрослые и самостоятельные, а потом будут недостаточно молодые и здоровые. А когда я выйду на пенсию, ты скажешь, что согласен на любого, только и любого уже не будет.
Бутов. О, о, разошлась.
Наташа. А что – не так?
Бутов. Вот будут свои взрослые дети, я на тебя посмотрю.
Наташа. Откуда же они, интересно, будут? От святого духа? Или от Надьки с Катей? С подругами – пожалуйста, хоть в отпуск, хоть куда. Тут ты и билеты и машину – в лепешку готов, только бы в юбке.
Черебец. Сейчас девушки сами в брюках.
Наташа. Женился бы уж сам поскорей, может, и я тогда как-нибудь. Заодно. Под шумок.
Бутов. Наталья!
Наташа. Что такое? Афанасий Сергеевич? Так он же свой человек, он же твою дочь на руках… Или уже не свой?
Бутов. Ладно, иди, нам еще с ним поговорить надо. Ты, кстати, деньги на аккредитив положила?
Наташа. Нет еще.
Бутов. А когда ж ты собираешься? Сегодня короткий день, завтра выходной, а второго тебе лететь. Так и потащишь с собой почти четыреста рублей? С твоей рассеянностью…
Наташа. Успею еще. Сейчас пойду.
Бутов. Да времени уж… (Смотрит на часы. Че-ребцу.) До какого сегодня сберкассы?
Черебец. А кто их знает. Надо позвонить, узнать. Телефон там? (Выходит.)
Бутов. Ну и язык у тебя.
Наташа. А что я такого сказала?
Бутов. Ну, а к чему вообще об этом.
Наташа. А ты – к чему?
Бутов. Что ты сравниваешь. Что для молодой девушки норма, для меня…
Наташа. Тоже норма, папа, тоже. Ты достаточно был один, никому не придет в голову бросить камень. Уж если я, мамина дочь, говорю – женись, то чужие…
Бутов. Ты не понимаешь. Если б я был просто инженером, врачом, не знаю там… А я у всех на виду, как церковь или вон каланча пожарная. Ведь они все, кому я плачу зарплату… кому государство платит зарплату по моей подписи, они все только и ждут, к чему б прицепиться, соринку в моем глазу ищут, чтоб свое бревно оправдать. Ты думаешь, директором трудно быть потому, что работы много? Или ответственности? Под лупой жить трудно. Под лупой, в которую смотрят две тысячу пар глаз. На тебя одного. Это еще не считая тех, кто смотрит сверху, в подзорную трубу. Им тоже небезынтересно было бы заметить пятно на солнце. Ну, не на солнце – на неком светиле, вокруг которого худо-бедно кое-что вертится. И если я дал согласие на переезд в Москву…
Наташа. Решилось?!
Бутов. На той неделе коллегия… И если я решился на это – хотя ты знаешь, как нелегко мне будет оставить здесь все, что я построил, и свои пятнадцать лет жизни, может быть, лучшие пятнадцать лет, и мамину могилу, – и если все-таки я оставляю все это, чтобы начать на новом месте, то в какой-то степени потому, что я смогу начать все заново. Попробовать начать. Здесь это для меня… По разным обстоятельствам.
