Ульяна Гицарева - Птичье молоко
Звук закрывающейся двери. Снова щебечущие звонки и удары в дверь.
Голос Бабушки (уже жалобно, не так громко). Зоя! Открой, Христа ради! Зоя, я не могу уже… Зоя…
Молчание. Третий звонок в другую соседскую дверь.
Помогите! Ваша соседка не открывает!
Голос пожилого соседа. Зоя Константиновна? Боже мой. А у меня и телефона-то нет позвонить. И сами, видите, не ходячий.
Голос Бабушки. Позовите кого-нибудь!
Голос пожилого соседа. И детей дома нет. Ой, беда… Внук только. Пашенька! Дружочек! Выйди сюда. Помоги. Тётенька не может до бабы Зои дозвониться. В окно постучи. Постучи, Пашенька! Сбегай скоренько.
Снова звонок Зои и удары в дверь. Потом стук в окно. Зоя встает. На ней хлопчатобумажное нижнее бельё в жизнерадостный цветочек, пояс из верблюжьей шерсти, затейливо связанные яркие носки. На голове огромные наушники, вверх торчит антенна. Зоя похожа на космонавта. Она подходит к окну, стучит пальцем по подоконнику.
Зоя. Я тебе, Пашка, тресну по лбу! Ты меня слышишь? А не слышишь? А и не надо. Зато почуешь.
Снимает наушники. И слышит звонок в дверь. В чём есть неожиданно быстро бежит к двери. В двери падает Бабушка, обнимает Зою, плачет.
Бабушка. Боже мой!.. Живая! Боже мой… Что за дура ты! Что ты не открываешь-то!?
Зоя. Да лежу я. Не ори. Наушники вот купила на уши, чтобы не дуло. Диван около окна ж. Из окна дует.
Бабушка. Что тебе там дует? Лето на дворе, старая дура!
Зоя. Ты чё выражаешься тут! Пришла ко мне и ещё на меня же выражается. Поглядите на неё, люди добрые.
Бабушка (примирительно). Да это на тебя людям добрым нельзя смотреть. Стыд-то прикрой (подаёт ей халат). И корвалола мне накапай. (Зоя всё послушно выполняет). Господи, какое счастье… ты живая. Вот шла и не думала, что сегодня такое счастье. Я конфеты ж тебе несла. Вот (достает коробку «Птичьего молока»).
Зоя. Нет, я с этим делом в завязке. Убери подале с глаз.
Бабушка. А чего ж так?
Зоя. Диабет у меня. Я тебе не говорила. Думаю чего? Удивлю организм, всё равно буду конфеты есть.
Бабушка. А зачем?
Зоя. Для счастья. А теперь чую – не потяну я такое счастье.
Бабушка (убирает коробку назад в сумку). Ну как хочешь… Всё ты мне настроение испортила. Думаю, такой день будет. Конфеты поедим, я тебе почитаю. А ты… только пугать умеешь.
Зоя. Ты читать-то своё хотела? В газету печатать понесла? Так давай. Послушаю, куда тебя девать.
Бабушка. Я одной загадке посвятила стихотворение.
Зоя. Ерунда. Стихи надо людям или там событиям посвящать. Путчу там или королеве какой.
Бабушка. Были б люди да события, посвятила им бы, а так – загадке. «Сидит дед, в сто шуб одет. Кто его раздевает, тот слёзы проливает».
Замолкает и хитро смотрит на Зою. Зоя молчит и напряженно смотрит на Бабушку.
Ну?
Зоя. Чё?
Бабушка (очень громко). Не отгадала? Лук же это! Лу-ук!
Зоя. Тьфу. Язви тя… Ну и чё с того? Это не ты сочинила.
Бабушка. Знаю. Я вот что сочинила (достает из сумки тетрадный весь исписанный простым карандашом листок, читает):
Бабушка Старая Лучиха
Пеленает внучонка тихо.
Надела распашонку,
Ползунки, завернула в пелёнку.
Прибежала мама Лучина
И тоже запеленала сына.
Показалось Лучинке, сестренке,
Что братец её без пелёнки.
Закрутила Лучок в пелеринку
И положила спать на перинку.
Подрастает лук-сынок,
Лук-братишка,
Лук-внучек!
Зоя. Да. Ничё так. Молодец. А они тебе хоть прибавку какую за это к пенсии дадут или ты опять… для души?
Бабушка (беззаботно). Конечно, для души. И ещё я написала сказку «Галина Бланка буль-буль».
Зоя. Какое странное название.
Бабушка. Как белая волшебная курочка Галина Бланка из заграничного королевства спасла тридесятое царство, в котором перевелись все куры.
Зоя. И зачем ты её назвала так? Так же сейчас нельзя. Это ж реклама. За это так-то деньги платят.
Бабушка. Это с остротой. Метафора это. Про то, как мы в 90-ые жили голодно, как в войну, и как стали продавать нам эти кубики из Америки. Как мы пили бульон, а не воду, и были счастливы. И сказка как вот эта птица из заграницы спасла всех.
Зоя. Не знаю… ворошить… Ты как маленькая девочка. Сколько тебе лет? Какие-то сказки… Забот нет у тебя, вот что. Потому что забота – это всегда о ком-то. Потому что «за». За кем-то, ради кого-то. А о себе – это не заботы. Занять себя нечем, вот ты по газетам бегаешь.
Бабушка. Так это ведь я как раз для всех, я напишу, все прочитают. Я о них забочусь.
Зоя. Да славы хочешь, небось… Бабушкины сказки…
Бабушка. Я никому не бабушка. Так пусть им хоть… А ты, Зоя, злая.
Зоя. Я не злая. Я жалею тебя и говорю то, что другие не скажут. Ты не видишь, что за нас неловко, что стыдно, когда старуха в поэтессы заделалась.
Бабушка. Я зря пришла.
Зоя. Тьфу на тебя! Я ж от всей души… Доставай конфеты. Давай. И вообще… давай-ка почитай мне. Газета-то с собой? Узнаем кто в этот раз хороший человек.
Сон 1
Бабушка. Когда мне было восемнадцать лет, меня преследовал один и тот же сон. Как будто мы сидим с папкой на кухне. И там совсем не тепло, как бывает на кухне от готовки еды или закипающего чайника. На кухне холодно, шмелём гудит холодильник, и окна запотели. И тут из духовки к нам выходит моя, уже умершая тогда, бабушка. Выходит и говорит: «Безобразие, хоть бы тесто на пироги поставила. Какая из тебя вырастет мать». Я во сне не пугаюсь бабушки, а пугаюсь её слов. Какая ж из меня вырастет мать? И стыдно, стыдно. Даже рассказывать сон никому не стала. Так он мне всё и снился, и снился. Пока мы не переехали в новый дом, с новой кухней и папка мне не сказал: «Надо выбросить твою старую кровать, ты на ней уже семь лет спишь, и бабушка твоя на ней до этого двадцать спала. Пока не умерла, прямо на этой кровати. Старая уже кровать. Пора выбросить».
Сцена 3
Небольшое помещение, столы рядами, на которых разложены всевозможные спортивные снаряды, фотографии. Люда фотографирует, почти не прицеливаясь, всё подряд. Грыжев ходит за ней следом между столов.
Грыжев. Вот такой, значит у нас музей спорта. Пока что при школе, но я через мэрию, хочу перевести его в статус городского.
Люда (останавливается напротив сухого дерева, воткнутого в кадку). А это здесь к чему?
Грыжев. Вот (показывает на рядом висящую черно-белую фотографию, где изображен мужчина рядом с деревом.) Это то самое дерево. На фотографии мы видим нашего великого легкоатлета Валерия Терентьева рядом с этим самым деревом.
Люда. А как оно здесь оказалось?
Грыжев. Я его вырвал и принёс в музей, как экспонат.
Люда. Живое?
Грыжев. Живое. Но я земли вот ему в кадку подсыпал.
Люда. А засохло почему?
Грыжев. Не прижилось.
Люда. Вы один его вырвали?
Грыжев (с удовольствием). Один.
Люда (себе под нос). Браконьер.
Грыжев. А еще я думаю расширить тематику музея. Сделать музей музыки и спорта!
Люда. Боже мой…
Грыжев. В музеи ходят в основном школьники. Нужно их вдохновлять на изучение второстепенных предметов. Пусть не думают, что если физкультура и музыка раз в неделю, так можно прогуливать!
Люда. А вы же, кажется, на преподавателя физкультуры учились?
Грыжев. Неважно. Важен не предмет, а масштаб личности. Я же не стал простым учителем, я стал директором спортшколы. Директором! Школы! А теперь и директор музея!
Люда. Спорт.
Грыжев. Неважно. Важна сила… (Видит, что Люда отвернулась к дереву.) Вы, Люда, согласны?
Люда. Я не знаю, что важно… Бедное, бедное дерево. Пострадало за то, чтобы умасштабировать чью-то личность. Обреченно здесь гнить, пока Вы не соберётесь на пенсию. Так и жило незачем, не стало ничем полезным, только от того, что какой-то спортсмен рядом с ним сфотографировался. Никогда не быть ему даже табуреткой.
Грыжев. А я не трудовик, чтоб вам из деревьев табуреты делать!
Люда. И я о том же (Гладит дерево.) Я люблю жухлые деревья, ноябрьские, на которых почти не осталось листьев. Они так влажно колышутся на ветру, как водоросли в воде. Можно идти, задрав голову, и представлять себя утонувшей, лежащей на дне, под водой среди водорослей.
Грыжев. Чаю хотите? У меня здесь есть чайник. Правда, это экспонат, из него раньше пил чай один хоккеист областного масштаба, но я кипячу в нём тайком. Хотите?
