Иван Лажечников - Горбун
Аполлон Павлович. А в губернии скажут: не нам, не нам... масляный ком катится и растет, у сбивальщиков все-таки на руках малая толика остается.
Староста. Обмолвись, так и в преисподнюю засадят.
Кремонов. Ну, полно, староста, голубчик... вели, пожалуйста, дров хоть к дочери наверх.
Староста. Свято-слово, не могу: здесь, батюшка, дрова дороже хлеба — соломкою топим.
Кремонов. Суд приказал отвесть нам комнаты, так и дрова не заказал давать. Не колеть же, как собакам, на дворе!.. (Дует в пальцы.) Ей-Богу, сердце захватило от стужи... Бедная Верочка!.. Только беремя-с два небольших... Добрый староста, не кобенься же... когда-нибудь вспомним твою услугу.
Староста. Рад бы всей радостью, да страшно опекуна и суда. Видит Бог, не могу... коли непротивно милости твоей, пожалуй к нам в избу.
Аполлон Павлович (схватывает со стола пистолет и, наставляя на старосту, вскрикивает). Дров, мошенник, сейчас, мигом дров, или я тебе размозжу голову, да чучелу твою отправлю в суд.
Староста (униженно кланяясь). Слушаю, ваше благородие... про твою милость што угодно.
Аполлон Павлович (слуге). Не отставай от него, пока не принесет, что потребуешь. Убьешь, я отвечаю.
Староста (уходя за слугой, тихонько). Экой страшный, да грозный! Так и жилки затряслися.
Явление IV
Кремонов и Аполлон Павлович.
Кремонов (про себя). Последние мои надежды рассыпались в прах!.. К чему приступлю теперь?.. У себя в доме я чужой; из милости дают мне уголь... узнают Радугины: Боже, какой стыд! В кармане несколько сотен рублей: надолго ли станут?.. А там неужели протянуть руки и просить о куске хлеба для себя и дочери?.. Скорее в петлю!.. Что станется с Верочкой?.. (Плачет).
Аполлон Павлович (в сторону). Вот этак всю жизнь — слабость, неуместная доброта, беспечность, а после стонет да охает. Берег бы денежку на черный день и не так часто купался бы в стерляжьей ухе и шампанском.
Кремонов. Как на беду, я дал ей воспитание от миллионного состояния! (Вслух.) Что будет она делать?
Аполлон Павлович. Вера? то же, что и мы: голодать и ощипываться. Как и мы, грешные, протянет руку и запищит, вместо tante palpiti, сжальтесь, добрые люди.
Кремонов. Молчи, змея подколодная, или я своими руками...
Аполлон Павлович. Не душите, может быть, еще пригожусь для вас и вашей Верочки. Славный рисовальщик, славный каллиграф, по милости вашей и моего горба, я без хлеба не останусь.
Явление V
Те же и слуга.
Слуга (Кремонову). Вера Павловна просит вас к себе; у ней затоплена печь и самовар подан.
Кремонов (с восторгом). Чай? Это прекрасно!.. Что, Ларивон... не осталось ли у нас... ананасного рома?
Слуга. Последние капли выпили на станции за Чистополем.
Кремонов. Куда б хорошо!.. что делать? нет, так нет! (Хочет выйти, навстречу ему Шаф, который останавливается в дверях; при виде этого нового лица, в каком-то ужасе останавливается и Кремонов.)
Явление VI
Те же и Шаф.
Шаф. Этот испуг для меня недобрый знак.
Кремонов. Каспар Иваныч?.. Ты ли это?.. Какими судьбами? (Обнимает его.)
Шаф. Уж, конечно, я, Каспар Шаф, бывший гувернер в вашем доме, я — собственной персоной. А это мой бывший ученик, мой милый Аполлон? (Обнимаются.) Какой стал молодец!
Аполлон Павлович. Хоть прямо в гвардию горбатых!
Шаф. Помнишь ли, как я дирал тебя за уши?
Аполлон Павлович. И за незнание урока потчивал мою собственную персону сладкими грушами (показывает руками, как он бил его линейкой). Как забыть эти нежности!..
Кремонов. Садись-ка, дорогой гость, и побеседуем: мы старые друзья! Извини, холодненько здесь... Мерзавцы худо топят... (Садится на диван.) Ну, расскажи, мой добрый Каспар Иваныч, зачем с берегов Рейна... в нашу глушь?
Шаф. Вы это должны хорошо знать, Павел Иванович.
Кремонов. Я?.. ей-богу, не знаю... (слуге). Скажи Вере, что буду сейчас с Каспаром Иванычем.
Шаф. Позвольте, я вам расскажу всю историю с того времени, как оставил дом ваш. Извините, я немец и люблю пунктуальность. Вы знаете, что я прожил десять лет в вашем доме, милостивый господин, сначала дядькою, потом гувернером и учителем.
Аполлон Павлович. Пунктуальность требует пояснить в формуляре вашем: был сперва словолитчиком.
Шаф. Да, в знаменитой майнцской типографии, основанной самим Гутенбергом... горжусь этим, государь мой.
Аполлон Павлович. Прибавьте: потом бумажным фабрикантом.
Шаф. Что ж, и это не делает мне стыда. В ваши лета, государь мой, я не ел даром хлеба.
Аполлон Павлович. Вы были не урод!..
Шаф. Итак; послуживши гувернером и учителем, я накопил честными трудами, великою экономией...
Аполлон Павлович. Помню, как вы прятали в сундук кусочки сахару, которые вам отпускали к чаю и кофею, и пили чай и кофей без сахару, а после экономию продавали в трактиры.
Кремонов. Не слушай этой злой обезьяны.
Шаф. О! экономия великое дело: с нею наживают миллионы, а я накопил десяток тысяч. И за то благословлял моего Господа. Вы не забыли, конечно, милостивый господин, что эту важную сумму, все мое богатство, цель и награду всех моих трудов, отдал я вам на сохранение... кто бы не поверил вам? я жил так долго в вашем доме, вы были очень богаты... я был обязан вам признательностью за хорошее со мною обращение.
Кремонов. Не забыл.
Шаф. Помните, когда я поехал из России, вы дали мне слово прислать всю капитальную сумму в следующий год.
Кремонов. Да, кажется... так.
Шаф. Не кажется, а точно так. Я честный немец и не солгу ни за миллионы. Приехав в свое отечество, я женился... Тогда на денежки, которые с собой привез, и на те, которые мне должно было от вас получить, купил я себе домик и виноградник на берегу Рейна. Проходит год, Гретхен дарит меня дочкой — вы присылаете мне, вместо капитальной суммы, проценты. Убеждаю моего кредитора подождать — ждет... Проходит еще год — от Гретхен сынок, от вас ни капитала, ни процентов... Кредитор мой тормошит меня — продаю клочок виноградника, отрываю кусок от собственного тела, обрезываю свои расходы, и на время спокоен. Еще год — от Гретхен еще сынок, от вас ни слуху ни духу, как говорят русские. Пишу, пишу, нет ответа. Кредитор мой грозит мне тюрьмою, дети, жена, старушка-мать просят хлеба и одежды... Продаю свой дом, свой виноградник. Можете вообразить, как я расставался с ними... каждый угол в доме, каждую лозу оплакали... Нищета, голод детей, изнурение жены, горесть матери, тюрьма — вот что меня ожидало затем. Понимаете ли, государь мой, страдания женщины, которую нежно любишь, матери, кормившей вас. своею грудью, стоны маленьких детей, умирающих от холоду и голоду? Понимаете ли, сударь, стыд тюрьмы?.. О, я не выдержал даже мысли о такой будущности и решился оставить отечество и идти пешком в Россию, к вам, Павел Иваныч. Я не один перед вами — с женою, с тремя детьми, со старушкою-матерью.
Кремонов. Чувствую все ваше горе... но зачем это?.. Я бы и сам... Да разве не получали... моей последней посылки?.. месяцев пять тому назад?
Шаф. Я сказал уж вам, не получал.
Кремонов. Однако ж посланы чрез банкира петербургского... Ох! как, бишь, его имя!
Аполлон Павлович (в сторону). Банкир Нот — знаменитый!.. и такой услужливый!.. особенно к тем, кто к нему напрашивается...
Шаф. Позвольте сказать с должным уважением к вашему лицу и сану: неправда, милостивый господин, неправда грех великий: я везде справлялся...
Кремонов. Может быть, плут управитель обманул меня.
Шаф. Хочу верить для чести вашей, только я денег не получал. Позвольте же далее... простившись с семейством, будто шел на смерть, я отправился в путь... В Вене у меня не было уж крейцера в кармане... хоть броситься в Дунай!.. Я об этом уж помышлял... На счастье мое прискакал к императору австрийскому русский курьер с депешами из армии. Являюсь к нему... рассказываю свои обстоятельства... он дает мне кошелек с золотом, разумеется, в долг; мое честное слово ему заложено... этот курьер, кто бы вы думали?.. адъютант великого Суворова, этот адъютант — господин Александр Андреевич!..
Кремонов (с величайшим смущением). Уж не...
