Дмитрий Мережковский - Борис Годунов. Варианты киносценария
Откуда-то явившиеся стрельцы связали Григория. Поднялось общее смятение, суматоха, песни смолкли. В народе послышалось: «Ярыжка! Ах, он дьявол, подсуседился, и ничто ему! Покою ноне от них нету…»
Ярыжка, не смущаясь, ткнул пальцем в Мисаила.
— И этого прихватите, толстопузого. Впрямь, не простые они монахи!
— Батюшка! Отец милостивый! — завопил Мисаил, порываясь кинуться Ярыжке в ноги. — А меня за что? Я три ночи подряд не спал. А не то что сонные видения какие! Да у меня и отродясь их не было! Какой я царь на Москве? Смилуйся…
— Ладно, там разберут, какой ты царь. Под клещами и патриархом признаешься, небось! Тащите их!
Обоих, крепко связанных, потащили к дверям, под глухой гул толпы. Какая-то баба причитала: «Мучители окаянные! И старца-то Божьего не оставят! Пришли, знать последние времена!» Другая ей вторила: «Зачем, слышь, три ночи вряд проспали! Приказ, мол, новый вышел… Не велено! Мучители и есть!»
Из-под стола, где сидели Григорий и Мисаил, тихонько выполз на карачках, взлохмаченный Митька. Пробрался незаметно сквозь толпу и в дверях точно приклеился к Мисаилу.
Непрерывные стоны, вопли и мольбы Мисаил продолжал и в дверях. Но, заметив Митьку, вдруг умолк.
— Ты чего, постреленок? — зашептал он ему. — Уноси ноги, пока цел.
Но Митька не сморгнул и тоже шепчет:
— Ништо, батька, я за вами. Небось не пропаду!.. А важно он говорил: лестница-то кру-утая-раскрутая… И все наверх, все наверх… Важно!
3. БЕГСТВО
Рано, рано… Сводчатая келийка Чудовская темна, чуть окошечко обозначается, сереет. Спят двое, по дыханью слышно. Сладко, должно быть, спит один, — храпит вовсю. Ровно дышит другой.
Чья тень мелькнула на сером пятне оконца? Мелькнула — сгинула. Али вошел кто? Ходить некому, спит монастырь, это так, верно, мало ли какие тени бродят ночью в древних кельях?
Но вот вскинулся один из спящих. Тот, что в углу, на примощенных досках спал. Чуть побледнело серое окошечко, и видно, как сел на постели проснувшийся, оглядывается, слушает. Тишина, только крики сторожевые далеко.
Упал, было, на ложе, но тотчас опять вскочил. Откинул изголовье.
— Отец Мисаил! Отец Мисаил!
Напрасно зовет. Еще усерднее храпит Мисаил на постелюшке своей, на полу. Растолкать надо.
— Чего? Чего? Святители, угодники! Ни в чем я неповинен!
Григорий, быстрым, нетерпеливым шепотом, к нему:
— Да проснись ты! Кто в келью входил, ты видел?
Никак путем глаза не продерет Мисаил.
— Свят, свят, свят! Кому в обители быть?
— А узел-то у меня под головой откуда?
— Какой узел? Царица небесная!
Мисаил котом подкатился к Григорию: «И то узел! А в узле-то што?»
Опять быстро и опасливо шепнул Григорий:
— А я почем знаю? Подкинуто что-то.
Стоят оба над узлом. В окне еще побелело. Видать: узел.
— А ты погляди, говорит Мисаил. — Мне чего страшиться, не мне подкинуто.
Григорий решается. Развязывает. Что там? «Платье мирское… Кафтан…» — шепчет Григорий. — «О, Мисаил, мешок! А в мешке-то казна!»
Так и обмер Мисаил. Руками машет.
— Зачурай, зачурай! Нечистая сила это строит под тебя! Да воскреснет Бог… Перекрестил мешок? Ну что? Угольками, небось, скинулось? Али чем похуже?
— Да нет, деньга звенит. Золотые. Постой, тут еще грамота…
Торопливо отошел к посветлевшему окошечку, разбирает, читает, тихонько шепча про себя:
— Наказ… Царевичу Димитрию… уходить тайно в Литву… а там будут ему в помощь верные люди… а с уходом сим чтобы не медлить…
Остановился. Сложил бумагу. «Вот оно что!» Мисаил занимался мешком: тряс его, крестя, но в мешке ничего больше не было. Тогда он опять к Григорию:
— Говори, сказано-то как в грамоте?
— Никак это… уходить мне. А то плохо будет.
— Мать Пресвятая! — воскликнул Мисаил. — Утекли мы единожды от злодеев, так опять они на нас, яко львы. Уходить, так уходить, я готов, не сборы собирать, нагрянут еще нечестивые…
— А ты-то куда? — отозвался Григорий, торопливо завязывая мешок. — Про тебя не сказано.
Но Мисаил уже свою котомку сготовил.
— Как куда? А я и не думаю, куда ты, туда и я. Вместе были в узилище кинуты, и чудесному избавлению вместе подверглись, так теперь, как ты с казной утечешь, мне что, одному оставаться, ответ держать? Я уж с тобой, Григорий, туда ли, сюда ли, только вон из блата сего смрадного, от ищущих поглотити ны.
— Ну, ин тащись, отче, — промолвил Григорий, взваливая мешок на спину. — Поторапливаться надо, пока братия не поднялась. Уж свет, к заутрени, гляди, ударят.
Григорий мирское платье пока в мешок спрятал. Из обители чернецом надо выйти.
— Мы тишком, молчком, по стеночке, — приговаривал Мисаил, крадучись за Григорием. — Как мухи пролетим. Мальчонка б до ворот не привязался востроглазый, Митька энтот. Как смола прилип, где не можно — вокруг околачивается, теперь в обители где ни есть привитает.
— Что ж, он не помеха, — шепнул Григорий. — К пути же привычный.
— Я и говорю. Да и грех младенца отгонять. Шустрый такой, поможливый… Ну, Господи благослови. Заступница Казанская. Пресвятая матерь Божия и все святые угодники…
В светлеющих заревых сумерках крадутся чернецы по монастырским переходам. Вот они в ограде. Далеко-далеко уж ударили где-то в колокола. А у самых ворот застиг беглецов и первый, густой удар Чудовского колокола, — к заутрени.
Выкатился откуда-то взлохмаченный Митька. Словно ждал их! И деловито так: «Поспешайте, мол, калитка отомкнута, как раз привратник отлучился».
И правда: отворили, вышли, никто не видел. Все трое: Митька не отстал, да и не отстанет.
Москва гудит колокольным звоном.
4. КОРЧМА
Корчма на Литовской границе. Григорий, мирянином. Митька, Мисаил и хозяйка. На Митьке (он мал ростом, рыжеват) одежонка приличная, не оборван. Мисаил в виде бродяги-чернеца. Хозяйка подает на стол.
Хозяйка. Кушайте, родные. Что Бог послал. Вина не вынести ли, отец честной?
Мисаил. А есть у тебя вино?
Хозяйка. Как не быть!
Мисаил. Ох грехи! Не приемлю ныне, не приемлю раз принял и обрушились на меня беды неисчетные, обступили мя алчущие души моей напрасно, изострили жала свои, яко змии, разъяли пасти свои, яко львы. Слово Велиала[1] прииде на мя…
Хозяйка. Эки Страсти Господни! Спаси Господи и помилуй!
Мисаил. И восстал Бог, исторг мя из преисподней, избавил нози мои от преткновения, дабы ходил я во свете живых[2]… так-то, хозяюшка. Ты вынести винца-то, с дороги одна чарочка — отпустит Бог греху.
Хозяйка приносит вино. Мисаил пьет.
Григорий (хозяйке). Это куда дорога?
Хозяйка. В Литву, кормилец, к Луевым горам.
Григорий. А далече ли до Луевых гор?
Хозяйка. Недалече, к вечеру бы можно туда поспеть, кабы не заставы царские, да сторожевые пристава.
Григорий. Как заставы?
Хозяйка. Да бежал кто-то из Москвы, Господь его ведает, вор ли разбойник, только всех велено задерживать да осматривать. А что из того будет? Ничего, ни лысого беса не поймают: будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти налево, да бором до часовни, а там прямо на Хлопино, а оттуда на Захареево, а там уж тебе и Луевы горы. От этих приставов только и толку, что притесняют да обирают нас бедных. (Прислушивается). Вот, кажись, скачут. Ах, проклятые.
Григорий. Хозяйка, нет ли в избе другого угла?
Хозяйка. Нету, родимый, рада бы сама спрятаться. Только слава, что дозором, а подавай им вина, и хлеба, и неведомо чего, чтоб им издохнуть, окаянным! Коней за тыном привяжут, а сами тут прохлаждаются…
Митька прилип к окну, высматривает. Мисаил вдруг беспокойно и спешно схватился, запихивает подрясник, стягивает пояс на животе, озирается по сторонам.
Мисаил. Как не быть уголку, хозяюшка? Ты спрячь меня куда ни зря, хоть на полати, да прикрой тулупом. Я этих проклятых знаю.
Хозяйка. Да чего ты, отец мой, всполошился? Они впрямь мучители окаянные, да может старца-то не тронут, А на полати не влезть тебе, высоки полати у нас.
Мисаил мечется, лезет тщетно на полати, срывается, замечает вдруг большую кадку за дверьми. Митька, как будто, тоже суетится, и когда Мисаил кинулся к кадке, он снял крышку. Сует нос.
Хозяйка. Ахти, отец мой, да куда ты? Кадушка-то с мукой! Не много там, да куда ты, спаси тебя Господи!
Не слушая, Мисаил переваливается животом и скрывается в кадке. Митька слегка прикрыл его крышкой и тотчас выскользнул во двор. Григорий молча сидит у окна. Входят пристава.
Пристав. Здорово, хозяйка!
Хозяйка. Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим!
Пристав. Э, да тут угощенье идет! (Григорию). Ты что за человек?
Григорий. Из пригорода, с братишкой в ближнем селе был, теперь иду восвояси.
Пристав. А братишка где же?
Хозяина. Да вон мальчонка по двору побежал.
