Александр Островский. - Таланты и поклонники
Нароков. Любит? Она его любит?
Домна Пантелевна. Отчего ж его не любить? Что, в самом деле, по театрам-то трепаться молодой девушке! Никакой основательности к жизни получить себе нельзя!
Нароков. И это ты говоришь?
Домна Пантелевна. Я говорю, и уж давно говорю. Ничего хорошего, окромя дурного.
Нароков. Да ведь твоя дочь талант, она рождена для сцены.
Домна Пантелевна. Для сцены-то для сцены, это точно, это уж что говорить! Она еще маленькая была, так, бывало, не вытащить ее из театра; стоит за кулисами, вся трясется. Муж-то мой, отец-то ее, был музыкант, на флейте играл; так, бывало, как он в театр, так и она за ним. Прижмется к кулисе, да и стоит не дышит.
Нароков. Ну, вот видишь. Ей только на сцене и место.
Домна Пантелевна. Уж куда какое место прекрасное!
Нароков. Да ведь у нее страсть, пойми ты, страсть! Сама же ты говоришь.
Домна Пантелевна. Хоша бы и страсть, да хорошего-то в этом нет, похвалить-то нечего. Это вот вам, бездомовым да беспутным.
Нароков. О, невежество! Кинжал в грудь по рукоятку!
Домна Пантелевна. Да ну тебя с кинжалами! У вас путного-то на сцене немного; а я держу свою дочь на замужней линии. Со всех сторон там к ней лезут, да подлипают, да глупости разные в уши шепчут… Вот князь Дулебов повадился, тоже на старости лет ухаживать вздумал… Хорошо это? Как ты скажешь?
Нароков. Князь Дулебов! Кинжал в грудь по рукоятку!
Домна Пантелевна. Ох, уж много ты очень народу переколол.
Нароков. Много.
Домна Пантелевна. И все живы?
Нароков. А то как же? Конечно, живы, и все в добром здоровье, продли им, господи, веку. На-ка, вот, отдай! (Подает тетрадку.)
Домна Пантелевна. Это что ж такое?
Нароков. Роль. Это я сам переписал для нее.
Домна Пантелевна. Да что ж это за парад такой? На тонкой бумаге, связано розовой ленточкой!
Нароков. Ну, да уж ты ей отдай! Что тут разговаривать!
Домна Пантелевна. Да к чему ж эти нежности при нашей бедности? Небось ведь за ленточку-то последний двугривенный отдал?
Нароков. Хоть и последний, так что ж из этого? Ручки у нее хорошенькие, душка еще лучше; нельзя же ей грязную тетрадь подать.
Домна Пантелевна. Да к чему, к чему это?
Нароков. Что ты удивляешься? Все это очень просто и естественно; так и должно быть, потому что я в нее влюблен.
Домна Пантелевна. Ах, батюшки! Час от часу не легче! Да ведь ты старик, ведь ты старый шут; какой ты еще любви захотел?
Нароков. Да ведь она хороша? Говори: хороша?
Домна Пантелевна. Ну, хороша; так тебе-то что ж?
Нароков. Кто ж хорошее не любит? Ведь и ты тоже хорошее любишь. Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам… и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя. Где ж тебе это понять!
Домна Пантелевна. А ведь ты чудак, как посмотрю я на тебя.
Нароков. Слава богу, догадалась. Я и сам знаю, что чудак. Что ж ты меня обругать, что ли, этим словом-то хотела?
Домна Пантелевна (у окна). Никак, князь подъехал? И то он.
Нароков. Ну, так я уйду тут, через кухню. Адье, мадам.
Домна Пантелевна. Адье, мусье!
Нароков уходит за перегородку. Входят Дулебов и Бакин.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Домна Пантелевна, Дулебов, Бакин.
Домна Пантелевна. Дома нет, ваше сиятельство, уж извините! В гостиный двор пошла.
Дулебов. Ну, ничего, я подожду.
Домна Пантелевна. Как угодно, ваше сиятельство.
Дулебов. Вы делайте свое дело, не беспокойтесь, пожалуйста, я подожду.
Домна Пантелевна уходит.
Бакин. Вот мы и съехались, князь.
Дулебов. Ну, что же, здесь не тесно и для двоих.
Бакин. Но, во всяком случае, один из нас лишний, и этот лишний – я. Уж такое мне счастье; заехал к Смельской, там Великатов сидит, молчит.
Дулебов. А вы бы разговаривали. Вы разговаривать умеете, значит, шансы на вашей стороне.
Бакин. Не всегда, князь. Великатов и молчит-то гораздо убедительнее, чем я говорю.
Дулебов. Да почему же?
Бакин. Потому что богат. А так как, по русской пословице: «С богатым не тянись, а с сильным не борись», – то я и ретируюсь. Великатов богат, а вы сильны своей любезностью.
Дулебов. Ну, а вы-то чем же хотите взять?
Бакин. Смелостью, князь. Смелость, говорят, города берет.
Дулебов. Города-то, пожалуй, легче… А впрочем… уж это ваше дело. Коли не боитесь проигрыша, так отчего ж и смелость не попробовать.
Бакин. Я лучше готов потерпеть неудачу, чем пускаться в любезности.
Дулебов. У всякого свой вкус.
Бакин. Ухаживать, любезничать, воскрешать времена рыцарства – уж это не много ли чести для наших дам!
Дулебов. У всякого свой взгляд.
Бакин. Мне кажется, очень довольно вот такой декларации: «Я вот таков, как вы меня видите, предлагаю вам то-то и то-то; угодно вам любить меня?»
Дулебов. Да, но ведь это оскорбительно для женщины.
Бакин. А уж это их дело, оскорбляться или нет. По крайней мере, я не обманываю; ведь не могу же я, при таком количестве дел, заниматься любовью серьезно: зачем же я буду притворяться влюбленным, вводить в заблуждение, возбуждать, может быть, какие-нибудь несбыточные надежды! То ли дело договор.
Дулебов. У всякого свой характер. Скажите, пожалуйста, что за человек Великатов?
Бакин. Я об нем знаю столько же, сколько и вы. Очень богат; великолепное имение в соседней губернии, свеклосахарный завод, да еще конный, да, кажется, винокуренный. Сюда приезжает он на ярмарку; продавать ли, покупать ли лошадей, уж я не знаю. Как он разговаривает с барышниками, я тоже не знаю; но в нашем обществе он больше молчит.
Дулебов. Он деликатный человек?
Бакин. Даже очень: никогда не спорит, со всеми соглашается, и никак не разберешь, серьезно он говорит или мистифирует тебя.
Дулебов. Но он очень учтивый человек.
Бакин. Уж слишком даже: в театре решительно всех по именам знает, и кассира, и суфлера, и даже бутафора, всем руку подает. А уж старух обворожил совсем; все-то он знает; во все их интересы входит; ну, одним словом, для каждой старухи сын самый почтительный и предупредительный.
Дулебов. А из молодых он, кажется, никому особого предпочтения не дает и держится как-то в стороне от них.
Бакин. С этой стороны, князь, будьте покойны, он вам соперник не опасный; он как-то сторонится от молодых и никогда первый не заговаривает: когда обратятся к нему, так у него только и слов: «Что прикажете? что угодно?»
Дулебов. А может быть, это рассчитанная холодность, он хочет заинтересовать собою?
Бакин. Да на что ему рассчитывать! Он завтра или послезавтра уезжает.
Дулебов. Да… разве?
Бакин. Наверное. Он мне сам говорил; у него уж все приготовлено к отъезду.
Дулебов. Жаль! Он очень приятный человек, такой ровный, спокойный.
Бакин. Мне кажется, его спокойствие происходит от ограниченности; ума не скроешь, он бы в чем-нибудь выказался; а он молчит, значит, не умен; но и не глуп, потому что считает за лучшее молчать, чем говорить глупости. У него ума и способностей ровно столько, сколько нужно, чтобы вести себя прилично и не прожить того, что папенька оставил.
Дулебов. В том-то и дело, что папенька оставил ему имение разоренное, а он его устроил.
Бакин. Ну, прибавим ему еще несколько практического смысла и расчетливости.
Дулебов. Пожалуй, придется и еще что-нибудь прибавить, и выйдет очень умный, практический человек.
Бакин. Как-то верить не хочется. А впрочем, мне все равно, умен ли он, глуп ли; вот что богат очень, это немножко досадно.
Дулебов. Неужели?
Бакин. Право. Как-то невольно в голову приходит, что было бы гораздо лучше, если бы я был богат, а он беден.
Дулебов. Да, это для вас лучше, ну а для него-то?
Бакин. А мне черт его возьми; что мне до него! Я про себя говорю. Однако пора и за дело. Уступаю вам место без бою. До свиданья, князь!
Дулебов (подавая руку). Прощайте, Григорий Антоныч!
Бакин уходит. Входит Домна Пантелевна.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Дулебов и Домна Пантелевна.
Домна Пантелевна. Ушли, не дождались?
