Лион Фейхтвангер - Тысяча девятьсот восемнадцатый год
Двадцать три тысячи двести шестьдесят семь марок на, борьбу с филоксерой в королевских угодьях. Дополнительное требование к бюджету королевских театров. Разумеется, бюджет превышен. Двести пятьдесят девять тысяч двести двенадцать марок. Не подпиши я, подпишет кто-нибудь другой, кому эта штука так же безразлична, как и мне. Только вместо имени будет фамилия.
Это совсем не просто, когда вдруг приходится за все отвечать самому. Никаких традиций, никакого этикета — все нужно решать по собственному почину. Неужели нет правил хорошего тона для властителей в моем положении? Неужели ни один гофмаршал не написал нового «Книгге» — «Хороший тон для монарха на все случаи жизни»? Королю, последовательному в своих действиях, полагалось бы произнести какое-нибудь изречение для исторической хрестоматии и застрелиться.
Если как следует вдуматься — эти люди правы, громя все. Если бы только они не делали это так безвкусно и «непреклонно» и не пахли бы так скверно…
Чем мне заключить мое царствование? Отпустить двадцать три тысячи марок на филоксеру или двести пятьдесят девять тысяч на придворные театры?
Адъютант и кто-то второй (вбегают). Ваше величество, они идут…
Король. Мы этого ждали. Вы, господа, можете удалиться — мне вы все равно не поможете.
Адъютант. Если его величество разрешит, мы останемся.
Люди (за сценой). Нигде никого. Конечно. Улепетнули. Грязная банда. (Врываются. Увидев короля, останавливаются у двери и не знают, что делать.)
Голоса (обращенные назад). Он здесь. Томаса Вендта сюда. Томас Вендт.
Томас входит. Шум стихает.
Король (сидя у письменного стола). Что вам угодно?
Томас. Мы требуем, чтобы вы подписали этот документ.
Король. От чьего имени это требование?
Томас. От имени народа.
Король. Этого вот?
Томас. Народа, который штурмовал ваши казармы, занял ваши правительственные здания, прогнал ваших чиновников и офицеров.
Король. Я мог бы вам возразить, что я сижу здесь от имени народа восемьсот лет; по сравнению с той кучкой людей, которые штурмовали казармы, мой народ представляет собой значительное большинство.
Томас. Нам с вами нет смысла сейчас пускаться в обсуждение исторических проблем. Мы вряд ли найдем общий язык. Я еще раз предлагаю вам подписать этот документ, освобождающий солдат и чиновников от присяги.
Король. Присягали не мне. Присягали (показывая на портрет) этому человеку в такой же степени, как и мне. Но это мне трудно будет вам объяснить. (Вежливо, чуть ли не любезно.) Вы — господин Вендт?
Томас. Да.
Король. В одном своем стихотворении, обращенном ко мне, вы говорите: «Никаким венком лавровым кровь с меча ты не сотрешь». Вы заметили, вероятно, что такие атрибуты не очень ко мне подходят. Вы пользуетесь известным авторитетом у этих?
Томас. Да.
Король. Что со мной будет?
Томас. Вы можете устраивать вашу жизнь как вам угодно. Подписав этот документ, вы становитесь частным лицом, не лучше и не хуже всякого другого.
Король. Машину, Ландсгоф. Могу я обратиться к людям с несколькими словами?
Томас. Ваше положение может растрогать чувствительные сердца. Но мы победители, и мы можем себе позволить быть великодушными. Пожалуйста, говорите.
Король (сидя у письменного стола, вполоборота к толпе). Послушайте, я желал вам добра, но вы не понимали меня, а я вас. Вы полагаете, что я виноват, если вам плохо живется, и вы недовольны, и вы хотите меня убрать. Я не думаю, что вы от этого много выиграете. Письма вам будут доставлять республиканские почтальоны вместо королевских, ездить будете по республиканским железным дорогам, а если проворуетесь или подделаете вексель — вас приговорят не именем короля, а именем господина Вендта. Если я уйду отсюда, расстояние от земли до солнца не уменьшится, не изменится скорость вращения земли, и зимой по-прежнему придется топить, а летом вы будете потеть, и филоксера не исчезнет сама по себе, и дефицит придворных театров тоже. Готова машина, Ландсгоф?
Да. И еще одно я хотел сказать вам. (Встает, одергивает китель.) Господа и слуги — были, есть и будут. Приказание и повиновение — были, есть и будут. И, наверное, тот, кто столетиями учился повелевать, делает это лучше, чем тот, кто только сегодня начал этому учиться. (Его голос крепнет, его глаза, глядевшие куда-то поверх людей, останавливаются на них.) И если я подпишу эту бумажку, это будет лишь пустой формальностью. Я не могу освободить вас от присяги, даже если бы я и захотел. Я знаю, что король — я и что останусь им, даже если вы меня выгоните отсюда. (Он стоит возле письменного стола, молодой, высокомерный; тихо говорит.) Вы можете выпустить другие почтовые марки, можете переплавить монеты с моим профилем. Но землю этой страны вы не можете изменить. Я стою на ней тверже, чем тот, кого вы изберете своим вождем, — и тут вам ничего не сделать.
Молчание. Масса неподвижна.
Томас. Если желаете, я дам вам людей, чтобы вы могли беспрепятственно покинуть город.
Король. Благодарю вас. Я не нуждаюсь в охране.
(Удаляется.)
Толпа молча расступается перед ним. Он проходит по коридору, образованному расступившимися людьми, которые на всем пути его до выхода из замка молча снимают перед ним шапки.
5
На вилле Георга. Беттина одна.
Томас (входит с Кристофом). Вы хотели меня видеть, Беттина.
Беттина. Георг арестован. Своими рабочими. Я не могу узнать, что с ним сделали. Вам известно, что Георг никогда не занимался политикой. Вам, Томас, это известно.
Томас. Нужно ли об этом говорить, Беттина. Я сделаю так, как вы хотите. (Пишет.) Пожалуйста, отправляйся немедленно на завод. (Передает записку Кристофу, который сейчас же уходит.)
Беттина. Стало быть, вы у цели, Томас?
Томас. Нет. Я не у цели. Самое важное — впереди.
Беттина. Неужели ваша борьба по-прежнему требует бешеного потока действий? Неужели действия по-прежнему должны осквернять ваши идеи?
Томас. Что мне в идее, если она не является зародышем действия? Я начинаю интересоваться идеен только тогда, когда она воплощается в действие. Я верю во власть идеи. Америка открыта силой идеи. Только потому, что Колумб твердо верил в свою физико-математическую идею, он шел, побираясь, от двора к двору, он отважился ринуться в грозную беспредельность. Почему же истина математическая должна мне быть дороже, чем истина моральная? Идея остается для меня фразой до тех пор, пока я не претворяю ее в жизнь.
Беттина. Тогда претворите ее в ваше искусство. Разве кто-нибудь живет полнее, чем поэт? Разве поэт не исчерпывает до дна всех возможностей, и разве эти возможности не богаче реальной действительности? Крайности человеческой жизни — действие и отречение, созерцание и активность — разве они не сливаются у него воедино?
Томас. Я не принадлежу себе.
Беттина. Было время, когда вы ощущали искусство как часть самого себя, Томас. Вы были свободны. И ведь вы никогда не теряли и не потеряете себя.
Томас. Это звучит как утешение. Разве я нуждаюсь в утешении? Разве я не победил?
Беттина молчит.
Томас (настойчиво). Вы думаете, что я нуждаюсь в утешении, Беттина?
Беттина. Может быть.
6
Комната Кристофа. Кристоф лежит на кровати. Анна-Мари. Санитар.
Санитар (Анне-Мари). Прострелена тазовая кость. Ничего сделать нельзя. Чудо, что он еще жив. (Уходит.)
Кристоф (устало). Анна-Мари.
Анна-Мари. Да, Кристоф.
Кристоф. Томас придет?
Анна-Мари. Я дала ему знать. Он, наверно, сейчас будет здесь.
Кристоф (всполошившись). Машина.
Анна-Мари (у окна). Это не он.
Кристоф. Больно. Адским огнем горит все нутро. Только бы Томас пришел уже.
Томас (входит). Ну, как?
Анна-Мари делает жест безнадежности.
Томас (с минуту молчит, затем овладевает собой, подходит к Кристофу; тихо, с нежностью). Кристоф!
Кристоф быстро поворачивается на голос.
Томас. Не шевелиться, Кристоф, не двигаться.
Кристоф. Ты пришел. Как я рад. Я знал, что ты придешь. Ты хороший друг.
Томас. Не надо говорить, Кристоф. Ведь это естественно.
Кристоф. Ничего естественного. Я не был бы на тебя в обиде. Надо рассуждать трезво. В конце концов у тебя есть более важные дела. Я даже не успел разыскать Георга Гейнзиуса. Меня ранили по дороге на завод.
