Михаил Анчаров - Стройность
ЖАК. Не торопись. Ты хочешь все сразу. С одного слова…
ФРАНСУА. Родиться можно только сразу… Все остальное — беременность. Не бойся, Жак… Я вступил на дорогу к бессмертию. Теперь следи за мной.
ЖАК. Ну пусть. Тебе видней. Садись. Идут благодетели.
Звон ключей. Входит тюремщик.
ТЮРЕМЩИК. Вот свежая соломка, друзья мои. Побольше берите. На голом полу холодно.
Пауза.
ФРАНСУА. Жак! Почему эта задница так подобрела? Ты как полагаешь?
ЖАК. Мы народ темный… Нам бы насчет пожрать.
ФРАНСУА. Он тоже народ темный. Ему бы тоже насчет пожрать. Наверно, запахло жареным. Уж не мое ли филе его привлекает?
ЖАК. Из тебя жаркое, как из кочерги… Но, может быть, ему нужна кочерга!
ФРАНСУА (тюремщику). Слушай, ты… Я тоже насчет пожрать. Ступай, принеси нам поесть. Слышишь? И побольше!
ТЮРЕМЩИК. Господин Франсуа… во Франции переменился король.
ОБА. О!..
Сидели они с очередным мужем, рассказывает Тоня про себя, кино смотрели. Телевизор. Ну вот, сидели они, смотрели какую-то передачу, и тут у них какой-то спор возник. Они рядом сидели. И он ей сказал:
— Да перестань ты, Тонь…
И так слегка он, легким взмахом руки, ей выбивает челюсть. Зубы все сдвинулись. Пошла она спьяну в больницу. Ей, конечно, больничный дали и поставили в рот такие пластинки (видимо, для выравнивания зубов). Такая железная штука, которая соединяет зубы. Сказали, что ничего нельзя есть, кроме жидкого. И снимать пластинки нельзя.
— Ну, манная каша мне эта надоела. Вино пить-закусить даже нечем…
Пошли они с мужем гулять. Стоит какая-то скамеечка. Тоня села на скамеечку и говорит:
— Слушай, Вить, надоели мне эти проволоки. Сними ты их к…
Ну он взял плоскогубцы там, и все положенные инструменты. А там во рту проволока очень сильно накручена, один за другой зубы зацеплены.
Идет какой-то мужик. Ничего не поймет. Смотрит с удивлением. Витек стоит возле нее и что-то там во рту у нее делает. Мужик раз прошел, туда прошел, обратно прошел. Один там зуб, второй там зуб… Ну, сколько у нее там зубов осталось? Тридцать с чем-то, я не знаю… А мужик все ходит и посматривает.
— Слушай, Вить, ты скажи что-нибудь… что ли…
— Ну сейчас, гражданочка, я слепочек сделаю, а завтра приходите — я вам пробные короночки поставлю. И будет нормально.
— А то сейчас пойдет, доложит… черт его знает, чего у него на уме там…
А он так подозрительно смотрел, мужчина-то. Прогуливался.
Ну, короче, снял он Тоне эти железки. Она там: «Тьфу…» — плюнула их там. И прекрасно себя чувствовала.
В больнице ей «нарушение режима» поставили…
Шахразада — Тоня закончила речи, дозволенные ей Ефимом Палихмахтером. Я отсмеялся положенное и говорю:
— Электроректоскопия.
— Это что? — спросила Тоня.
— Это когда в задницу вставляют трубку, зажигают лампочку и смотрят.
— В задницу?
— А куда ж еще? — спросил я.
— Это как называется?
— Электроректоскопия.
— Учиться тебе надо, Тоня, — недовольно сказал Ефим Палихмахтер, ученый человек.
— А зачем? — спросила Тоня, высовывая из платья что-то свое. — Правду жизни я знаю.
— Ролей давать не будут, — засмеялся Ефим Палихмахтер. — Роли дают тем, у кого диплом. Так или не так?
— Чаще всего так.
— Это я понимаю, — сказала Тоня. — «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек».
Ефим Палихмахтер не сказал ни да, ни нет, но было видно, что он считает, что «да». И хотел приобрести бумажку. Без бумажки он чувствовал себя неуютно. Без бумажки надо было доказывать, что ты умник, а бумажка сама это утверждала. С ней хлопот никаких. До наших совместных чтений Ефим Палихмахтер провел с Тоней нужную ему подготовку. Он ей объяснил, что я автор. Роли автор дать не может, но забодать Тонино назначение на роль автор может.
— Не понравишься ты ему — и все. Надо понравиться. Играть ты не умеешь. Правду жизни только начала изучать.
— Кто? Я? — спросила Тоня. — Сам ты…
И Ефим Палихмахтер почему-то не стал спрашивать ее, кто он сам. Но Тоня поняла, что она должна мне понравиться: роль дать не может, но забодать может. На хрена ей это?
А Ефиму Палихмахтеру уже представлялся парижский аукцион. Даже дух захватывало.
— Учиться надо, — твердо сказал Ефим Палихмахтер. — Вот ты прочла второе действие, а ни черта в нем не поняла.
— Кто? Я? — спросила Тоня.
— Не поняла социальный заряд.
— Ты же не объяснил, а обещал, — сказала Тоня.
— А подтекст? — не поддался Ефим Палихмахтер. — А подтекст?
— А это что? — спросила Тоня.
— О!!! — обрадовался Ефим Палихмахтер. — Подтекст в нашем деле — самая важная вещь. Вот ты читаешь сценарий, один другого спрашивает: «Который час?» — это текст. А подтекст может означать что угодно. К примеру: «Жизнь прошла мимо». Или: «И моя жизнь в искусстве — тоже». Подтекст — великая вещь.
— Это когда врут, что ли? — спросила Тоня.
— Верно, — сказал я, — в моей пьесе никакого подтекста нет, а есть текст. Что сказано, то и есть.
— Ну как же? — возразил Ефим Палихмахтер. — Подтекст. Подсознательное. Может быть, вы скажете, что и подсознательного нет?
— Подсознательное — это другое, — сказал я. — Тоня, опустите юбку. Вот так. Вот вы припомните, Тоня, — продолжал я настырно. — Разве у вас не бывало, что вы говорите что-нибудь неожиданное? Чего сами не ожидали? Хотели сказать одно, а сказалось совсем другое. Значит, в вас скопилось что-то, что до сознания еще не дошло. А неожиданно спроси — оно и вылезает, и вы ляпнули.
— Сколько хочешь, — сказала Тоня.
И Ефим Палихмахтер был рад, что обстановка разрядилась. И что хоть насчет подсознательного Тоня не станет со мной спорить. И не будет рубить сук, на котором они вдвоем с ним, Ефимом Палихмахтером, оказались. Благодаря перестройке. В общем, лучше было не шутить. Тоня задумалась, а потом рассказала случай о подсознательном…
«Иду я ночью однажды, — говорит Тоня, — и вдруг из-за кустов какой-то мужик появился и начал тащить меня в кусты. И я со страху забыла кричать: «Помогите!!!» И кричу: «Ур-ра!» Он испугался. Меня бросил и в другую сторону побежал!»
— Это — подсознательное? — спросила она меня.
— А как же… — ответил я. — Это оно и есть.
АКТ ТРЕТИЙ
Площадь базарная. Народ волнуется. Все вооружены.
ГОЛОСА. Ну, мужики! Не поддаваться! Все как один!
Влетает всадник.
ВСАДНИК. Эй, люди! Арманьяки жгут деревни у святой Бригитты! Готовы ли вы! Они мчатся за мной следом!
Вой женщин.
ОДИН. Ну, христиане, жить нам нельзя, помирать не хочется! — Будем биться!
ВТОРОЙ. Скорей бы уж, что ли!
ТРЕТИЙ. Может, откупимся? А?
ЧЕТВЕРТЫЙ. Гнать его, подлеца! Всюду он против людей! Вонючая твоя душа, правильно Вийон про тебя сказал!
ВТОРОЙ. Не послушали Франсуа, а все одно этим кончили.
ПЯТЫЙ. Ладно, поздно говорить! Знай — стой крепче!
ВТОРОЙ. Я-то уж постою? Мясники — ребята бойкие!
ПЯТЫЙ. Арманьяки идут!!
Входит толпа воинов. Впереди Арманьяк-отец, Генрих и Ла-Гир.
ГЕНРИХ. Нам загораживают дорогу.
АРМАНЬЯК. Ла-Гир, разгоните эту сволочь!
Рев. Общая свалка. Мясник бьет Арманьяка-отца и убивает его. Генрих кидается на него и валит. Взмахивает ножом. На него наваливаются воины. Он вырывается, хрипит. Его держат. Появляется худощавый человек в бархатном черном плаще и вишневом берете. С ним свита. Смотрит.
ГОЛОСА. Стойте! Стойте!.. Король! Король!
Навстречу королю бежит Гильом.
КОРОЛЬ. Приветливо меня встречает ваш город, епископ.
ГИЛЬОМ. Ваше величество!
КОРОЛЬ. Подберите живот, епископ.
ГОЛОСА. Да здравствует король! Да здравствует король! Будь нашим господином. Господин! Защити нас! Плохо живем! Кто хозяин — не знаем!
КОРОЛЬ. Дети мои! Я ваш господин, и никто больше! Я, Людовик Одиннадцатый.
ВСЕ. Виват! Слава! Слава!
КОРОЛЬ. По случаю моего приезда в город Мен освободить всех узников! Епископ, открыть подвалы!
ГИЛЬОМ. Ваше величество…
КОРОЛЬ. Ну что еще?
ГИЛЬОМ. Кроме одного узника… Там сидит Франсуа Вийон… Я умоляю вас…
КОРОЛЬ. А, король поэтов? Вот он куда девался! Вы знаете, господа, человек, которого увенчал лаврами Карл Орлеанский, сидит здесь в подвале.
ПРИДВОРНЫЕ. Возмутительно! Чудовищно! Это неслыханно! Такое варварство!
КОРОЛЬ. В чем дело, епископ?
ГИЛЬОМ. Ваше величество, он смущал народ…
КОРОЛЬ. Да-да, вы нравы… Но я вас велю кинуть в башню, если хоть одна дверь останется закрытой.
