Афанасий Салынский - Семья Буториных
Фурегов. Помимо службы? Не знаю даже, бывает ли у меня такое время. Ну, если выпадет минутка — семья… Туфельки там всякие… А почему ты так это вдруг?..
Ефимушкин. А ты читаешь?
Фурегов. Что?
Ефимушкин. Книги.
Фурегов. Каждый день, перед сном… Вчера, например, так и уснул с «Белой березой». Захватывающая вещь.
Ефимушкин. Так-так… А что-нибудь другое раскрываешь? Ну, скажем, из классиков марксизма…
Фурегов. А как же! Разве без этого можно? И сталь покрывается ржавчиной, если ее не чистить.
Ефимушкин. Хлестко сказано. Что же ты в последнее время изучаешь? Прости мое любопытство.
Фурегов. Гм… ну, вообще… И Ленина, и Сталина. У меня весь Маркс и Энгельс…
Ефимушкин. В шкафу на полке?
Фурегов. А где же им еще?..
Ефимушкин (стучит себе пальцем по голове). Более обязательное место.
Фурегов. Мне кажется, ты хотел говорить о Буторине?
Ефимушкин. Давай пока о Фурегове… Что ты будешь делать завтра? Пятилетка-то кончается.
Фурегов. Вообще-то говоря, будет завтра — будет и новое задание. Но какое это имеет отношение?
Ефимушкин. Обожди… Совершенно верно, новое задание будет. Мы пойдем дальше, до самого коммунизма. Но как ты готов к новым, завтрашним планам? Как готов наш рудник? Нужно уже сейчас думать о новом разбеге. А рудник живет на коротком дыхании. Почему? Потому, что его руководитель потерял перспективу… Теперь ты, наверное, понимаешь, что мой интерес к твоей учебе продиктован не простым любопытством. Вот какое тут отношение, дорогой товарищ.
Фурегов (волнуясь, ходит по кабинету). Перспектива!.. Три года жизни я отдал этому руднику. Я поднял его из ямы. Здесь было две жалких шахтенки. Я создал большой рудник. А это здание? Рудоуправление помещалось в бараке. Я построил дворец. И дальше… и дальше имею планы. Широкие планы! О-о, я тоже люблю мечтать. Но я прежде всего выполняю ближайшую задачу. Я — солдат пятилетки. Приказано — есть!
Ефимушкин. В наших пятилетках каждый солдат должен быть и генералом… А ты мне напоминаешь неопытного пловца, который барахтается, не умея оторвать голову от воды. Знаешь, что Сталин о таких пловцах говорил? Они «гребут честно, не покладая рук, плывут плавно, отдаваясь течению, а куда их несет — не только не знают, но даже не хотят знать». А ведь воздух настоящих пловцов, воздух большевиков — перспектива. Мы потому и дышим глубоко, что в каждом взмахе руки видим приближение цели. Сознайся, у тебя нет этого ощущения… Отсюда и все твои ошибки.
Фурегов. Все грешны, все хоть чуточку ошибаются, один Ефимушкин — святой праведник…
Ефимушкин. Нет, и я вижу свои ошибки. До боли четко их вижу… Моя вина в том, что я работал с тобой больше года и никогда всерьез не задумался о тебе, не толкал тебя к росту, давно не поссорился с тобой, как поссорился сейчас, и не указал тебе на твое делячество. Моя вина в том, что я увлекся производством и упустил политическую, воспитательную работу среди коллектива. Не случайно процветает у нас тип этакого парадного стахановца, а массовое соревнование в загоне. Вот мои ошибки. И мне очень тяжело теперь, мучительно тяжело… (Пауза.) А по поводу Буторина… Я думаю, доделать агрегат сейчас более важно, чем наказать одного из его творцов отстранением от работы — и тем самым поставить все под угрозу.
Фурегов. Но мы не можем обойти этот поступок.
Ефимушкин. И мы не обойдем его. Я имею для Буторина гораздо более строгую меру, чем хотел бы ты. Подумай.
Фурегов (после паузы.) Зови.
Ефимушкин. Да, на шахте Северная находится секретарь горкома. Я сейчас пойду к нему. (Пауза.) Я хотел было поставить вопрос о наших делах на парткоме рудника, но, видно, разговаривать нам, Николай Порфирьевич, на бюро горкома.
Фурегов. Нужно ли… сор из избы?
Ефимушкин. Нужно — и подальше. (Зовет.) Иван Петрович, Буторин! (Входят Илья и Никонов.) Николай Порфирьевич, твое решение?..
Фурегов (идя к выходу). Работайте, Буторин.
Илья. Спасибо… Ну, теперь я!..
Ефимушкин. Иван Петрович, одну минутку… (Никонов, поняв, выходит вслед за Фуреговым. Ефимушкин подходит к Илье, берет его за плечи). А что касается моей рекомендации… я, пока, воздерживаюсь.
Занавес.
Действие третье
В доме Буториных, через пять месяцев. Утро. Илья работает в ночной смене, еще не пришел из шахты. Ольга Самсоновна и Настенька выставляют вторые рамы. Максим Федосеевич по пояс высунулся в раскрытое окно.
Максим Федосеевич. Гляньте-ка, гляньте…
Настенька. Ласточки! Гнезда под крышей лепят.
Максим Федосеевич (свистит). Фить-фить-фить… Ишь сколько землищи в клювике тащит! Целый кирпич…
Ольга Самсоновна (передает Настеньке раму). Бери-ка.
Настенька. Последняя… (Уносит раму.)
Максим Федосеевич. А трава, травища-то… Апрель… Фить-фить-фить!.. Эк, резвятся…
Ольга Самсоновна. Что им еще делать-то?
Максим Федосеевич. А под землей, на всех горизонтах шахт, гремит Ильюшкина машина. Тоже ласточка…
Ольга Самсоновна. Электрическая-то машина?
Максим Федосеевич. Еще какая ласточка! Послушай-ка, что умные люди говорят. Комиссия к нам из Министерства приехала… Говорят, ласточка нового! «Такие ласточки, говорят, коммунизм возвещают!»
Ольга Самсоновна. А скажи ты мне толком, Максим, когда ж он, коммунизм, начнется?
Максим Федосеевич. Да он уже начался.
Ольга Самсоновна. Где ж это он начался? Что-то я не приметила…
Максим Федосеевич. Да вот хотя бы тут, под нашей крышей.
Ольга Самсоновна. Грешно изгаляться-то… Пустяки тебе, что ли?
Максим Федосеевич (сердито). Толкуй, что откуда… Ильюшка наш — кто?
Ольга Самсоновна. Известно, проходчик.
Максим Федосеевич. Знамо, не инженер-конструктор. А машину выдумал! Как, почему? Потому, что грамота, потому, что интерес широкий. И, думаешь, один он такой? Числа им нет! Да, да. Кто же они — рабочие иль инженеры? И то, и другое. Вот тебе и коммунизм!
Ольга Самсоновна. Маленько развидняется…
Максим Федосеевич. Или, вот, скажем, ты нынче у бабки Прасковьи гостила?
Ольга Самсоновна. Гостила.
Максим Федосеевич. Деревня?
Ольга Самсоновна. Покровка-то? Да что ты ума пытаешь? Известно, не город. Кругом — тайга.
Максим Федосеевич. А свет, а радио? Во-до-про-вод! Кино, десятилетка, музыкальная школа! А машины там какие! Тро-ту-а-ры! Одежда, одежда какая на людях? А главное — интерес у людей какой! Деревня, говоришь… А, может, город? А?
Ольга Самсоновна. Так уж и город! Хоть и пустяковая, да все же разница.
Максим Федосеевич. Во, во! И здесь разница, и между Ильей да Василием — тоже еще разница… А вот когда все эти разницы, как последние тучки, скроются, — тогда оно, солнце-то наше, в полный свет и засияет.
Ольга Самсоновна. Мы-то с тобой — доживем, ай нет?
Максим Федосеевич. Такую задачу поставим — непременно доживем.
Ольга Самсоновна (вздохнув). Ну, ежели не мы, то хотя бы дети наши…
Максим Федосеевич. А я, не доживу если, так и на том свете буду жителям коммунизма завидовать. Сам хочу! (Закуривает и снова высовывается в окно.) Фить-фить-фить…
Ольга Самсоновна (передразнивает). Фить-фить-фить… Просвистели зимушку. На дворе весна, а на ремонт и виду никакого.
Максим Федосеевич. Зима зиме рознь… (Вздыхает.) Хуже нет во вторую смену работать: весь день пила на шее. Материал-то мы подвезли! Лесу да кирпича целую гору навалили. Три-четыре недели — и будет наш дом как новенький.
Ольга Самсоновна (вглядывается в окно). Постой, никак Василий прошел…
Максим Федосеевич. Примерещилось тебе. Мимо дома бы не прошел. Надо же когда-то возвращаться.
Ольга Самсоновна. А походка его… и фигура. Вчера тоже мне показалось, будто прошел… Сердце, знать, еще не улеглось. Гордец! Пять месяцев в родном доме не показываться. Это ж от одной тоски…
Возвращается Настенька.
Максим Федосеевич. Тоже, скажешь, тоской изныла, пять месяцев не видала? Кому каждое воскресенье таскаешь жареное да пареное?
