Амели Нотомб - Катилинарии. Пеплум. Топливо
– По-твоему, это смягчающее обстоятельство?
– Ты только представь, каково жить с этой женщиной.
– Я дам тебе почитать «Нетерпение сердца».
– Эмиль, книги не могут быть ключом ко всему.
– Нет, конечно. Но книги – это ведь тоже соседи, идеальные соседи, которые приходят, только когда их зовут, а когда не хотят их больше видеть – уходят. Считай, что Цвейг – наш сосед.
– И что же говорит сосед Цвейг?
– Он говорит, что есть два рода сострадания, истинное и ложное. Я не поручусь, что сострадание месье Бернардена истинно.
– Разве мы вправе судить его?
– Его хамство дает нам все права. Разве он вправе навязывать нам свое общество на два часа каждый день?
– Я не о том, я пыталась сказать, что изначально его женитьба на Бернадетте все же была благородным порывом.
– Ты видела, как он с ней обращается? Это, по-твоему, благородно? Нет, недостаточно взять на иждивение инвалида, чтобы стать святым.
– Святым – нет. Просто добрым человеком.
– Он не добрый человек. Упаси Боже от такой доброты.
– Если бы он не взял ее в жены, что бы с ней сталось?
– Мы ничего о ней не знаем. Какой она была сорок пять лет назад? В любом случае, без него она бы несчастнее не стала.
– А каким был он сорок пять лет назад? Я вообразить не могу, что он когда-то был молодым и стройным.
– Стройным он, может, и не был.
– Но он был молодым, представляешь себе?
– Иные люди никогда не бывают молодыми.
– Но ведь он учился на медицинском факультете! Разве идиоту это может быть под силу?
– Я, пожалуй, начинаю в это верить.
– Нет, это невозможно. Я думаю, это старость испортила ему характер. Такое случается. Какими будем мы сами через пять лет?
– В одном я уверен: ты не будешь такой, как она.
Жюльетта рассмеялась и заголосила:
– Суп! Суп!
Я проснулся среди ночи с мыслью, которую до сих пор не решался сформулировать: месье Бернарден был мифологическим занудой.
Что он зануда, мы, конечно, давно уже знали. Но этого недостаточно: многих людей можно считать таковыми. Сосед же наш представлял собой архетип в чистом виде.
Я мысленно перебрал героев всех известных мне мифологий, от древних до нынешних. Выбор персонажей был широк. Нашлись все, кроме одного – архетипического зануды. Были нахалы, несносные болтуны, надоедливые волокиты, дамы, скучные во всех отношениях, и дети – оторви да брось. Но не было среди них никого похожего на нашего мучителя.
Мне выпало встретить человека, у которого, кроме как докучать ближнему, не было и намека на какое-либо занятие, а тем паче смысла жизни. Врач? Я никогда не видел, чтобы он кого-нибудь лечил. Пощупать лоб Жюльетты или не дать Бернадетте вылакать шоколадный соус – какая это медицина?
В самом деле, месье Бернарден жил на земле только для того, чтобы докучать. Доказательство тому – в нем не было ни грана радости жизни. Я долго наблюдал за ним: все ему претило. Он не любил ни есть, ни пить, ни гулять на лоне природы, ни говорить, ни слушать, ни читать, ни смотреть на красивые вещи – ничего. Хуже всего, что даже докучал он без радости: делал это на совесть, ибо в том было его предназначение, но никакого удовольствия не получал. Судя по его виду, он докучал, находя это большой докукой.
Будь он хотя бы подобен тем старым ведьмам, которые с извращенным наслаждением изводят окружающих! Мысль о том, что он счастлив, утешала бы меня.
Он, однако, отравлял себе жизнь, отравляя жизнь мне. Сущий кошмар. Хуже того: самые кошмарные сны кончаются, а моей беде конца не было видно.
Увы, да: заглядывая в будущее, я не видел никакой надежды на то, что ситуация изменится. На горизонте не маячило ничего похожего на развязку.
Не будь этот дом Домом с большой буквы, мы могли бы уехать. Но мы слишком любили нашу поляну. Если бы Моисей успел пожить в Земле обетованной, его бы не выжил оттуда никакой Бернарден.
Другим возможным исходом был естественный конец всякой человеческой жизни: смерть. Кончина нашего соседа – это было бы идеально. Увы, несмотря на свои семьдесят лет и нездоровую полноту, умирать он явно не собирался. К тому же у врачей, я слышал, продолжительность жизни выше средней.
Оставалась последняя возможность, та, о которой постоянно твердила Жюльетта: не впускать его в дом. Наверное, так мне и следовало поступить. Это было бы разумно и законно. И не будь я жалким малодушным учителишкой, нашел бы в себе силы. Увы, мы не выбираем, какими нам быть. Я трусоват не по собственному выбору, таким уж уродился.
Не без иронии я пришел к мысли, что это рок. Когда четыре десятка лет преподаешь латынь и греческий, поневоле будешь на «ты» с мифологией. А значит, была если не справедливость, то, по крайней мере, логика в этой злой шутке судьбы: кому, как не мне, филологу, встретить вживую нового архетипического персонажа?
Это как если бы я был специалистом по болезням печени и под конец жизни сам заболел циррозом: хворь, можно сказать, не ошиблась бы адресом.
Я улыбался, ворочаясь в постели, ибо постиг прискорбную и смешную истину: искать во всем смысл – утешение слабых.
Разумеется, полчища философов додумались до этого раньше меня. Но кому помогала чужая мудрость? Перед лицом стихийного бедствия – будь то война, хула, любовь, болезнь, сосед – человек всегда один-одинешенек, новорожденный и круглый сирота.
– А что, если нам купить телевизор?
Жюльетта чуть не опрокинула кофейник.
– Ты с ума сошел!
– Не для нас. Для него. Пусть тогда приходит, будем усаживать его перед телевизором и жить спокойно.
– Спокойно – под этот адский гомон?
– Не преувеличивай. Это вульгарно, но терпимо.
– Нет, это плохая идея. Одно из двух: или месье Бернарден не любит телевидения и будет дуться еще сильней, чем раньше, но все равно не уйдет. Или он любит телевидение, и тогда будет просиживать у нас не два, а четыре, пять, семь часов каждый день.
– Жуть. Об этом я как-то не подумал. А что, если подарить телевизор им?
Жюльетта рассмеялась.
И тут зазвонил телефон. Мы посмотрели друг на друга с ужасом. Почти два месяца мы жили в Доме, и нам еще ни разу никто не звонил.
– Ты думаешь, это… – пролепетала Жюльетта дрожащим голосом.
Я рявкнул вне себя:
– Конечно, это он! Кто же еще? С четырех до шести ему уже мало! Теперь он начинает с завтрака!
– Эмиль, пожалуйста, не подходи, – проговорила моя жена умоляющим голосом.
Она была бледна как полотно.
Клянусь, я не хотел снимать трубку. Но история повторилась, то же самое произошло, когда он стучал в дверь: это было сильнее меня. Мне стало худо, я не мог вздохнуть. А звонок все не смолкал! Теперь уже не оставалось сомнений, кто звонит.
Еле живой от стыда и на грани нервного срыва, я кинулся к аппарату и снял трубку, оглянувшись на Жюльетту, которая закрыла лицо руками.
Каково же было мое изумление, когда вместо ожидаемого бурчанья я услышал в трубке самый прелестный и юный из женских голосов:
– Месье Азель, я вас не разбудила?
В тот же миг я вздохнул полной грудью.
– Клер!
Моя жена тоже просияла, удивившись и обрадовавшись не меньше меня. Клер была моей лучшей ученицей за все сорок лет. Она закончила лицей в прошлом году. Мы считали ее почти родной.
Малышка Клер объяснила мне, что получила водительские права. Она недавно купила машину, подержанную, но в хорошем состоянии, и теперь мечтала приехать на ней навестить нас.
– Ну конечно, Клер! Для нас нет большей радости!
Я объяснил ей, как до нас добраться, и она сказала, что приедет послезавтра часа в три. Я с радостью предвкушал встречу, как вдруг вспомнил о месье Бернардене.
Увы, девушка уже прощалась со мной. Я не успел предложить другой час: быстрая, как ласточка, она повесила трубку.
– Она приедет послезавтра, – нерешительно сообщил я жене.
– В субботу! Вот радость-то! Я так боялась, что больше ее не увижу!
Жюльетта была счастлива. Мне пришлось собраться с духом, чтобы добавить:
– Она приедет в три часа. Я хотел предложить другое время, но…
– А.
Радости поубавилось. Однако моя жена не подала виду и даже рассмеялась:
– Кто знает? Может быть, это будет забавная встреча.
Боюсь, она сама не верила в то, что говорила.
Клер была девушкой из другого времени. Я говорю это не потому, что она учила в свои юные годы латынь и греческий: чтобы не принадлежать к своей эпохе, ей не нужны были мертвые языки. У нее было такое доброе и кроткое лицо, что современники не находили ее хорошенькой, и она так часто улыбалась, что слыла у сверстников пустоголовой.
Она переводила с листа Сенеку и Пиндара на изящный и утонченный французский и, казалось, даже не сознавала своего дарования. Зато ее одноклассники понимали ее превосходство и на этом основании презирали ее. Я часто замечал, что ум не в почете у лицеистов.
