Юрий Визбор - Том 2. Проза и драматургия
— Вы не пижоньте, не пижоньте. Крепче держитесь. Тут мигом можно скапотировать в снег. У Зубатого поворота начнутся такие ухабы — только держись. Почему Зубатый? Потому что там, когда мы осенью завозили наверх по частям экскаватор, ковш обронили. Сильно дуло, погрузить не могли. Так и торчали зубья этого ковша из-под первого снега. Вот и вышел поворот — Зубатый. Повыше есть еще один поворот. Называется Чайная. Домик фанерный завезли на полдороги — чтобы в случае чего хоть отогреться. Да в прошлом месяце один растяпа-бульдозерист вешки не заметил, что мы на крышу поставили, и наехал. Проломил крышу и в домик сам провалился. А повыше перед плато еще один поворот — Чухмановский. На этом повороте Ваня Чухманов, наш водитель, горе горевал двое суток со своей «шкодой». Минут через десять подъедем к месту, которое называется у нас Зажигалка. Вон, видите, первый бульдозер цистерну везет, видите? Это вода. Вот на этой Зажигалке вся колонна остановится, и будем поджигать под цистерной два старых ската автомобильных, чтобы воду наверх привезти, а не лед.
Зайчук все объяснял обстоятельно, толково, но взглядом бегал по колонне тракторов, посматривал, как и что. Восемь мастодонтов, упираясь тупыми рылами в туман, тащили восемь саней с досками, какими-то непонятными Аксауту железками, цистерны тащили, ящики, наверное, с консервами. Один трактор был «людской» — тащил железные сани с народом. Аксаут и Зайчук сидели на стянутых ржавой проволокой досках, которые жалостно повизгивали на ухабах ледовой дороги. Казалось, что сама эта дорога шла прямо в ад, прямо на Страшный суд, потому что за серой фигуркой передового бульдозера не виделось ничего, кроме белого цвета, не имеющего никакой аналогии, бесформенного, угнетающего. Языки слабой поземки бросались под гусеницы, выскочив, как и все остальное в этом жутком мире, ниоткуда. Худосочные ели, которые хоть как-то свидетельствовали о живущем, остались далеко внизу, так что санно-тракторный поезд двигался внутри какого-то огромного шара из туманной бездны. Потом все трактора остановились, и доски под Аксаутом резко подались вперед, как бы желая протаранить широкий зад трактора. Зайчук со своей папкой в руках спрыгнул с досок и заковылял по снегу. Уже суетились люди у цистерны с водой, плескали солярку на привернутые проволокой под дно цистерны скаты. Наконец они задымили, и черный от резины дым поволокой пошел по снегу. Заревели трактора, дернулись под Аксаутом доски. С неба посыпалась снеговая крупа. Сани медленно проползли мимо куска черного снега, почерневшего оттого, что попала на него горящая солярка. Чуть в стороне Аксаут увидел палку, воткнутую в снег. Это и было место, которое называлось Зажигалка.
После радостного порыва, который охватил его внизу, Аксаут почему-то погрустнел, стал раздражителен — там, внутри себя. «Где же вдохновение? — злился он на себя. — Вот я вижу труд людей, труд тяжелый, это я понимаю, потому что каждый метр на этой дороге может в любую минуту обрести название. И будут потом говорить: „Ну знаешь, после Зажигалки есть Васильевский поворот, где Васильев в позапрошлом году замерз…“ А там, „наверху“, где они живут и работают, там, наверно, еще тяжелей… Так где же вдохновение? По идее, из меня должны просто литься стихи при виде такой картины. А я сижу, как сова, на этих досках, возится со мной хороший парень, этот Зайчук…»
…Аксаут курил без конца свой «Беломор», угощал напропалую им всех, кто хотел, — у него в чемодане было еще пачек двадцать, а на душе у него лежала черная туша самообвинений в бесплодности и бездарности.
Задуло сильней. Стали видны только два передних трактора, а остальные потерялись в низком пламени начинающейся пурги. Аксаут — как ни крепился — все же опустил уши пыжиковой шапки. Чтобы отделаться от своих тяжелых дум, стал расспрашивать Зайчука. К своему удивлению, он узнал много интересных вещей. Оказалось, что плато, куда они поднимались, называется Расвумчорр. Это саамское слово переводится на русский как «плоская вершина, покрытая травой». Выяснилось, что вся она, эта «плоская вершина», состоит из сплошного апатита. Но как его достать оттуда? Ленинградцы придумали: в горе сверху донизу пробьют пять больших штолен по шестьсот метров. Разработку апатита будут вести открытым способом: прямо черпать экскаватором — и все тут, а самосвалы будут скидывать апатит в эти самые колодцы. Внизу он будет попадать из бункеров в подогнанные железнодорожные вагоны.
Но может ли в этом аду жить и работать человек? Многие высказывали сомнение. Он, Борис Зайчук, и его ребята живут там первую зиму и тем самым доказывают обратное. И если все кончится благополучно, то с весны развернутся работы. И он, Аксаут, — первый корреспондент на месте будущей великой стройки.
Аксаут даже поморщился, как от зубной боли. Но ничего Зайчуку не сказал. Какое им дело, кого кормить — поэта или корреспондента?..
Лицом к ветру сидеть было больше невозможно. Аксаут переменил позицию и тоже, как и Зайчук, полулег на доски, подставив ветру спину.
— Часто у вас такие вьюги? — спросил он Зайчука, и тот насмешливо улыбнулся.
— Это называется «дует», — сказал он тоном молодого учителя. — Вообще на плато у нас различается пять состояний погоды…
Но что это за пять состояний погоды, Аксаут так и не узнал. Трактор резко остановился, доски ринулись вперед, и Зайчук, как десантник, мигом спрыгнул с них. Еще ничего не увидев, Аксаут понял: что-то случилось. Как ни тяжко было покидать нагретые доски, Аксаут тоже прыгнул в эту бесперспективную белую мглу. И если бы до земли лететь было много километров, он бы не удивился.
Господи! Один из бульдозеров съехал с дороги. Только-то и всего — съехал с дороги! Ну и что? Но бульдозер лежал, как раненый танк, почти на боку, и одна гусеница с ужасающим звуком вращалась в пустоте и никак не могла зацепиться за воздух. Бульдозер тонул! Это Аксаут увидел сам, собственными глазами! Он представить себе не мог, что стосильный бульдозер может так тонуть в снегу, порождая сравнение с годовалым ребенком! Где-то в глубине снегов грозно вращалась его нижняя гусеница, дергая огромную машину, с саней сыпались в снег доски, какие-то старые бревна, вокруг ревели люди, беспомощные, как трава. Но в кабине бульдозера бился парень без шапки, и за проломанным обледенелым стеклом пылала его прикушенная папироса. Парень рвал рычаги, как руки борца. Трактор медленно наконец стал пятиться назад. Он волок громадную гору снега. Казалось, он сейчас поднатужится и к чертовой матери сдвинет все эти снега, весь этот завьюженный пейзаж, всю эту «плоскую вершину, покрытую травой». По-звериному завыли перевертывающиеся сани. Снежная гора, которую толкал бульдозер, стала почему-то оседать.
— Стой!! — заорал Зайчук. — Стой, черт!!
Бесполезно. Бульдозерист не слышал. Зайчук подпрыгнул на месте, как озверелый, бросился вперед. Он вскочил на крепление бульдозерного ножа, оттуда — на вращающуюся гусеницу и ворвался в кабину. Двигатель смолк. Гусеница остановилась в воздухе, и с нее упал кусок снега.
Оступись Зайчук — быть бы ему под гусеницей. Опоздай на полминуты — бульдозер съехал бы в пропасть.
Нагни голову и иди. Видишь, это ведь не так страшно. Рядом с тобой идут люди. Нагни голову и иди. Люди же нагнули головы и идут. Как будто планета ощетинилась иголками людей против этого ветра. И не стесняйся — закрой шарфом лицо. Оставь только глаза. Пусть они смотрят. Запоминай. Сзади тебя подпирают светом трактора. На них ехать уже нельзя — холодно. Иди вперед. Шагай перед тракторами, веди их, этих глупых мастодонтов, по своему следу. Так было всегда — сначала шел ты, потом шел взрыв, потом шел бульдозер. Шагай, тяни на своем плече дорогу…
Только один раз за весь тяжкий пеший путь Аксаут, содрогаясь под ударами ветра, стянул примерзший к капюшону шарф и спросил Зайчука:
— Это что, тоже «дует»?
— Да! — крикнул Зайчук.
— Ну что еще у нас интересного? Вот собака наша. Кличка — Чомбе. Телевизор из Мурманска — исправно работает. Можно здесь вот, под снегом, балет посмотреть. И балерин. Ну, а чай будем пить позже. В зависимости от вашего поведения.
Совершенно голый Аксаут — вся его одежда, вплоть до майки, сушилась над большим «козлом» (электрической спиралью, накрученной на асбестовую трубу) — сидел на койке в итээровском закутке. Он не мог себе представить, что сам он вот в таком виде, эти ребята, играющие в карты, спящие, разливающие чай, этот телевизор, эта крыша — все это находится под снегом. Но он точно помнил, что Зайчук подвел его к какой-то дыре в снегу. Аксаут прыгнул в нее, проехал в снежном тоннеле, ногами уперся в бревно. Руками, на ощупь — раз, раз, — слуховое окно. Чердак. С чердака по лесенке — вот сюда, в общежитие, где в ужаснейшей жаре с его шубы финским ножом скололи лед, расстегнули пуговицы и какие-то веселые ребята в тельняшках успели рассказать два решительно неизвестных в Москве анекдота. Совершенно преобразившийся Зайчук расхаживал меж двухэтажных нар в голубом олимпийском костюме и в новеньких чешских кедах.
