Юрий Божич - Тень от носа (трагифарс)
Бертильон. (отворив очи и воздвигнув консервативный кукиш). Во!
Андре. Так вы его жена?!
Катрин. Жиль! Ты жив?!
Бертильон. И Жиль, понимаешь, и жив и буду жить.
Катрин. Как я рада!
Андре. (себе). Да, наши, видать, не пляшут. (Отхлебывает из фляги и усаживается на пол.)
Бертильон. Ханжа!
Катрин. Нет, Жиль, нет. Ведь ты — единственный, кто способен объяснить, что все это значит. (Протягивает телеграмму.)
Бертильон (прочитав). Что тут объяснять — пульса не было, дыханья не было. А после ты вообще исчезла.
Одетта. Ах, Боже мой, Жиль, — я бродила во мраке, скиталась подземельем… Потом вдруг — пробуждение и смутное ощущение, что разгадка лежит где-то рядом, в лаборатории. Я ринулась туда, вошла… Шторы были задернуты, пахло серой. Я подошла к столу, щелкнула светильником, поправила " мыслительную машину", которую, говорят, так любил бедолага — маршал. За год до своей нелепой казни он велел выгравировать на верхнем ее круге портрет творца — изобретателя, великого Раймунда Луллия.
Бертильон. (ворчливо). Никогда не мог запомнить ни фамилии этого прохвоста, ни принципа действия его дурацкого аппарата.
Катрин. Ну что ты, Жиль, это же просто: несколько вращающихся дисков разного диаметра, на едином стержне, вблизи краев вписаны понятия — "вечность", "Бог", "мудрость", "быть величественным"… Так складывались фразы-откровения. Однажды я, например, прочла: " божественная мудрость бесконечна".
Бертильон (визгливо). Я не желаю никакого откровения!
Катрин. Лейбниц четыре века спустя будет ссылаться на творение Луллия.
Бертильон. Я не желаю никакого Лейбница!
Катрин. Ну хорошо, хорошо… Я постояла, а потом… потом все-таки, по привычке,
крутнула это колесо фортуны… Оно заскрипело, будто тронулось в сторону осуществления судьбы, зацокало, зашелестело… Я подумала: надо открыть окна… И тут на меня сзади кто-то набросился!.. Я закричала и, схватив со стола скалку, попыталась нанести атакующему ответный удар. Мне удалось это сделать только в коридоре. Я не видела — лишь почувствовала, как хватка моего преследователя ослабла, тело обмякло, я бросила свое орудие возмездия, а заодно и дождевик, который почему-то оказался на мне, побежала очертя голову, не оглядываясь. Шагов погони я не слышала — вероятно, попадание мое было удачным…
Бертильон. Еще каким! Преследователем был я.
Катрин. Ты?! Но, Жиль…
Бертильон. Я, Катрин, рассуждал вполне логично. Либо она, думал я, мертва, и тогда незнакомка, проникшая в лабораторию, имеет какое-то отношение к ее смерти, либо она — ведьма, дурачащая меня, и уж тогда…
Катрин. Ведьма?! Как тебе не стыдно! Всему виной твои идиотские книги. И маски.
Бертильон. Не более идиотские, чем твоя алхимия.
Катрин. Ты превратился в инквизитора, подозрительного и желчного. Ты помнишь нашу свадьбу? Помнишь, как ты…
Бертильон. Разумеется. Это было в сентябре, на Викентия Поля. Кюре еще заметил: "Добрый знак, ибо система церковных лазаретов допреж сбоев не давала".
Катрин. И это все, что ты помнишь?
Бертильон. Нет, ты еще сказала: " Страсть как чешется меж лопаток". А я ответил:
" И почесал бы, радость моя, да как же мне под платье-то залезть."
Катрин. И все?
Бертильон. А кюре сказал: " Любите друг друга, дети мои. Плодитесь и размножайтесь." А потом возьми да и перекрести тебя: " Радуйся, — говорит, — дево. Близко счастье твое. Ибо округление бедер твоих, как ожерелье, и положит он тебя, как печать, на сердце свое".
Катрин. Ну?
Бертильон. Ну я и почесал… Все.
Катрин. (язвительно). Не все! Ты еще уведомил, что у тебя начал резаться зуб мудрости, — сразу после венчания. А ночью, которую, видимо, по недоразумению назвали брачной, он так рос, этот зуб, так рос — не иначе за счет какого-нибудь другого органа. С тех пор он, похоже, все время растет, беря передышку всего дважды в году: на Антония Падуанского, чудотворца, и на святого Франциска Ксаверия.
Бертильон. Что ты завелась, как педикулез у зайца? Зубы есть зубы. Особенно у мужчин.
Слесарь. (подходя вместе с Патрисией). Мсье Бертильон, мы тут посовещались — похороны надо бы отменить.
Бертильон. Это не симпозиум, мсье, — вещь серьезная. Отменишь чужие — не прийдут на твои собственные.
Слесарь. Тогда — перенести.
Бертильон. Представляю себе, объявление в газете: в связи с неготовностью покойника…
Андре. Кстати, мсье, дельная мысль. Оповестите, подготовитесь, въедите в город на слонах и так далее.
Бертильон. Что — далее?
Андре. Трудно сказать. Мне как-то еще не доводилось въезжать в город на слонах. Народ, вероятно, ликует, журналисты снуют…
Бертильон. (вздыхая). Нет. Вы не знаете нашего кюре. Кремень. " Матч состоится при любой погоде". Он не звонил?
Катрин. (глянув на часы). С минуты на минуту должен быть.
Бертильон. Просто ума не приложу… Да и гостей жалко — съехались, ждут.
Входят Одетта и Мишель
Ну вот, пожалуйста.
Одетта. Мсье Бертильон, вы здесь?! Ну теперь, кажется, все стало на свои места. И мы с Мишелем, пожалуй, можем откланяться.
Бертильон. Не получится, мадам. Сейчас как раз — репетиция похорон.
Одетта. Но ведь все живы!
Бертильон. Не надо усложнять, мадам.
Входит запыхавшийся Франсуа.
Франсуа. (Бертильону). Вы уже здесь, мсье? Чрезвычайно своевременно. Господа! Усама Бен Ладан женился на дочери Джорджа Буша. В Рангуне наладили выпуск одноразовых клизм. За мною по пятам идет господин кюре.
За сценой мерным метрономом раздаются шаги.
Бертильон (преданно глядя в глаза Катрин). Умоляю, ради меня!
Катрин. Ни за что!
Бертильон. Всего на полчаса. Завтра все переменится. Ну представь, что ты просто утомилась и прилегла отдохнуть.
Катрин. На столе? Со свечой меж пальцев? Не морочь мне голову, Жиль! Это дурная примета.
Слесарь. Да, да, мсье. Как говорят китайцы, вредишь глазу, вредишь и носу. Или другими словами — на горячую лошадь надевай трензеля, потому что ива зацветает, навоз дорожает.
Бертильон (слесарю). Так длинно?
Пауза.
Господи, да я бы сам лег, но кюре — он в том возрасте, когда мужчину от женщины еще отличают. Что же мне, платье, что ли, одевать?!
Одетта. А я, мсье, в приметы не верю. И за скромный гонорар — так и быть, извольте, полежу. Лишь бы это стыдобище поскорей закончилось.
Бертильон. Франсуа!
Франсуа. Да, мсье.
Бертильон. Стол на середину! (Одетте.) Спасительница!..
Катрин. Пустые хлопоты, Жиль, — он знает меня в лицо.
Бертильон. Черт!.. Отставить, Франсуа!
Франсуа и Мишель замирают со столом в руках.
Одетта. (подходит к "ложным лицам", берет великаншу-людоедку Дсонокву). Господа, тут на всех хватит, одна даже лишняя.
Стол оказывается в центре. Одетта в маске ложится,
складывает кисти рук, в которые вставляют зажженную
свечу. Остальные, тоже уже обряженные,
выстраиваются перед "усопшей" в шеренгу почетного
караула.
Входит кюре, весь в черном, усы, борода — эспаньолка,
черная шляпа, эллипсы черных очков. Отряхивает
капли дождя.
Кюре. (чуть с хрипотцой). Мир вашему дому.
В ответ — нестройные приветствия.
На набережной ни души, погода портится… Вы, как ку-клукс - клан, я вижу, — уже готовы. Что ж, пожалуй, приступим. (Подходит, становится в ногах у Одетты.)
Бертильон. А что мы должны делать, святой отец?
Кюре. С вашим-то опытом, мсье… Прощаться. Прощаться и быть искренними, только и всего. Ну, кто начет? (Откашливается.)
Бертильон. (подталкивает локтем Андре, шепотом). Вы у нас самый красноречивый.
Андре. (становясь в изголовье, чуть помявшись). Она напомнила мне одну хрупкую девушку, в которую я был когда-то влюблен. Мы познакомились на школьном спектакле. Мне тогда доверили роль чикагского гангстера — надменного, цедящего слова негодяя, в черной шляпе, черных перчатках и черных очках. Прошу прощения, святой отец… А она играла кассиршу в банке, который я ни с того, ни с сего решил вдруг ограбить. Я подходил к окошку из картона, наклонялся: " Спокойно, — говорил, — крошка! Мы сегодня будет делить бабки, но не с тобой. Ну, будь умницей". А она должна была испуганно, чуть придурковато смотреть на меня сквозь свои кроличьи очки и нести какую-то ахинею: " Да, сэр. Конечно, сэр. Полмиллиона, сэр. Всего полмиллиона. Моя бабушка тоже когда-то мечтала взять банк, но Всевышний, по счастью, призвал ее раньше…" Такие дела… (Озырнувшись.) Аминь!
Андре сменяет Патрисия.
Патрисия. Как сказал Ронсар:
Бессмертен только Бог. К могильному отверстью
Нисходит человек, чтоб искрошиться перстью,
А кто при этом он, мечтатель или тать,-
Могиле все равно, кому приютом стать.
Слесарь. Да, она не отличала оперы от балета. Но я видел цвет ее лица и видел ее шею под траурным крепом. Это, господа, была, несомненно, Флоренция.
