Светлана Савина - Скрипка и немножко нервно
Старшая: Нет, чтобы упасть в ноги, да поплакать — мол, завлекли, обманули, Апа взбунтовался! Произнёс монолог о загубленной жизни вообще и молодости в частности. Демонстративно разбил мамину любимую чашку, схватил папку с отчётами и хлопнул дверью. Мы тут все стояли в трансе.
Младшая: Даже бухгалтершу не тронули, хотя она всё порывалась аплодировать. Но дальше Апа, видно, испугался собственного героизма, потому как исчез на неделю.
Старшая: Пассия его всё это время бегала по городу, кричала, что мы его тут заперли и пытаем.
Младшая: Потом он пришёл, а мы тут все как раз и были, ругались, помню. И входит Апа — грязный, оборванный, глаза дикие, ссадины на шее. Зашёл и плачет.
Старшая: Представляешь, он неделю по лесу бродил, повеситься пытался. Отчётность в дупло какое-то спрятал, а где — вспомнить не смог. Мы потом всей семьёй ходили — не нашли.
Младшая: В общем, отправили Апу в дурдом. Мы с моим ходили к нему. Он каялся, домой просился. Вот, сегодня пришёл. Ты потом зайди к нему, он обрадуется.
Старший: Зайду… (Старшей) Ну, а ты-то как? Да сядь ты, наконец, успеется! (хватает её за руку, тянет к роялю)
Старшая: Ну что я, маленькая, что ли? (садится на рояль)
Старший: Ну, как творческие успехи?
Старшая: Да как? Как и было — всё так же, всё там же. Пылюсь в конторе.
Старший: И костюм, гляжу, всё тот же.
Старшая: Да у меня полный шкаф нарядов! Только где их тут носить? Висят, ждут чего-то.
Старший: Твой дарит?
Старшая: Мой.
Старший: Щедрый.
Старшая: Глупый. Думает, тряпки компенсируют мне его отсутствие в моей серой повседневности.
Соскакивает с рояля, распахивает шкаф, выгребает оттуда кучу ярких платьев, какие-то шляпки с перьями, туфли на высоченных «шпильках».
Старшая: Нет, ну скажи, куда это можно одеть? Это ж засмеют!.. Духи! (из-под кип белья достаёт несколько флаконов) Духи дарит дорогущие. Где тут с ними гулять? Вот где? Комедия, честное слово.(Осекается, наткнувшись взглядом на Марию; сваливает всё кучей в шкаф) Ни вкуса у этого идиота, ни меры… (бредёт к роялю, садится на него) Ой, позорище… Тебе смешно, конечно.
Старший: Нет, не смешно.
Старшая (тихо): Неудобно получилось. (Кивает на Марию) Подумает — деревня!
Старший: Кто? (словно вспомнив о Марии) Нет, она ничего не подумает.
Входят Мать и Барабанщик с сумками.
Мать: Ну, как маленькие точно. Уселись! Взрослые ведь лбы, пожалели бы инструмент. (Старшему) Эти-то — деревня, но ты — музыкант, столица!
Старший: Ох, мама, а что толку? Просто, когда сидишь вот так, свесив ноги, о плохом думать трудно. Тем более, на рояле. Я и на кладбище себе такой же поставил. В натуральную величину. Только мраморный.
Все: Что?! Где?!
Старший: Рояль. На кладбище. А что? У меня самое оригинальное надгробие, (замечает ужас семьи) Да это так — мелочи существования. Лет пять назад приболел, обратился к светилам медицины. Светила в панику — жить осталось меньше полугода. С перепугу чуть до белой горячки не довели… В общем, задумался о вечном. Нашёл себе приличное кладбище — аккуратненькое такое, зелёное. Место хорошее выкупил — на возвышенности — вид хороший и заливать не будет. Соседи-покойники — сплошь приличные люди: справки у родных наводил; надо же знать, в какую компанию я вливаюсь на столь долгий срок. Рояль мраморный полированный там поставил — вроде надгробия. Ноты раскрытые, на страницах: имя, годы жизни, барельеф. На рояле — скрипка и цветы. Каждый день ходил туда, привыкал. С шампанским, с друзьями. Жену приучил — каждое воскресенье — туда, с цветами, с тряпочкой — барельеф протирать… Правда, как настало время — под рояль, оказалось: рано. Ошиблись светочи наши, анализы перепутали. А уже привык. Хожу теперь туда, как на работу. Все праздники там. Правда, с креслами проблема. Заказал шесть штук, резные — вокруг поставить, но — то мрамор разнородный, то мастер пьян… Так и выпиваем до сих пор, сидя на рояле… Да что вы так смотрите? Мы культурно всегда сидим, без эксцессов, как говорит наш могильщик, музицируем. Я же реквием себе сочинил!
Из тени возникает Секретарь, подаёт Старшему скрипку. Звучит мелодия, что называется «полная светлой грусти». Возможно, грусть даже чересчур светлая.
Старший (оборвав мелодию ещё на вступлении): Это, впрочем, неважно… Девушка там одна не совсем, наверное, нормальная за могилами ухаживает. От нечего делать. А может, просто забитая или запуганная — презирает всё живое. Так влюбилась в меня, чудачка. Точнее, в покойного. Я, чтобы не пугать, сказал, что брат. Об усопшем, как положено, говорил ей только хорошее. Теперь она рояль каждый день полирует, а меня ненавидит. Говорит, устроил из могилы брата пивную с балаганом.
Шумно вваливается подвыпившая Подруга. Теперь она — тётка, безвкусно и ярко одетая. Судя по тому, как часто она оправляет одежду, этот костюм — «выходной».
Подруга: А что так тихо? Как на поминках, ей-Богу! Ну, где мой блудный жених? Покажите, не узнаю. Где владелец этого роскошного авто, перегородившего улицу? (видит Старшего) Ой! Ой! (виснет на нём со слезами) Как вчера ведь, как вчера! Помнишь? (увидев Марию, снисходительно) Твоя? Ты её не кормишь, что ли? Смотреть ведь страшно. Бедная ты моя! (к потрясению присутствующих, Подруга обнимает Марию) А ведь какая любовь была, а! Он не рассказывал? Силы чувств испугался, сбежал. А я назло за другого замуж пошла. (Старшему, с отчаянным весельем) Что, не так?.. Но почему стол-то пустой? Где пир горой? Заманили, обманули… Давайте, подруги, живее! Не каждый день такой праздник!
Все, спохватившись, начинают накрывать на «стол».
Подруга (заглядывая в глаза Старшему): Ну и как ты жил… без меня? И не вспоминал, наверное?
Старший: Не вспоминал.
Подруга: Врёшь! Звезда!.. А я тебя никогда не забывала.
Старший: Это тебе сейчас так кажется.
Подруга: Глупый. Да и я не лучше. Дураки мы с тобой были. Всё ведь могло быть по-другому, совсем по-другому.
Старший: Ничего у нас с тобой быть не могло.
Подруга: Это тебе сейчас так кажется… А я, знаешь, живу плохо…
Старшая: К столу! Ждать никого не будем.
Все рассаживаются вокруг рояля. Мария сидит рядом со Старшим, но выглядит инородным телом в этой компании. Секретарь скромно притулился как-то «на отшибе».
Подруга (Марии): Нет, что ни говорите, а я в ваши годы была лучше!
Младшая: Давно это было.
Подруга: Нарядов таких, конечно, не имела, но в остальном… Тебе сколько лет?
Мария: Двадцать восемь.
Общий смех, так как выясняется, что Мария и Подруга — ровесницы.
Подруга: Да, хорошая косметика, хорошее питание… Вышла бы я за него, осталась бы прежней…
Младшая: Нимфой.
Подруга (Марии): А вот интересно, где же такие красивые люди находят друг друга? Может, забегу туда на досуге.
Мария (растерянно): Где мы встретились? На концерте.
Секретарь: На приёме.
Мария: Да, на приёме… Это мы на приёме познакомились, а встретились — раньше ещё — на концерте.
Младшая: Ой, расскажите, пожалуйста! Ему хлопали? Народу много было?
Мария начинает говорить неуверенно, с трудом подбирая слова, но потом, видя интерес семьи, увлекается и говорит с жаром, становясь в глазах зрителей всё проще и проще.
Мария: Много… Очень много было людей. Мне все ноги в толпе оттоптали… А я вообще случайно тогда туда попала. Шла мимо, смотрю — народ. И все нарядные, с цветами. Я туда: «Что такое?». Оказалось — он… А я ведь и не мечтала уже… Мечтала… А билеты только с рук и втридорога. А у меня и денег нет, совсем, то есть, нет. Но и уйти ведь не могу! А холодно было… А тут гляжу — знакомая личность ползёт с дамой. Ну, я поняла, что — жена (уж больно он грустный плёлся, да и она — та ещё Терпсихора). А он — знакомый этот — часто у нас в Доме бывал и накануне как раз сбежал пьяный, не расплатившись…
Секретарь: В покер папеньке проиграл?
Мария: А? Да! В покер! Я к нему, вроде как толпой прибило, и шепчу на ухо, что, мол, нехорошо: приличный семейный человек… Мол, как расскажу сейчас его супруге, как раскрою ей её заплывшие глазки!.. Он мне, с испугу, пачку ассигнаций сунул: и на билет хватило, и на розу одну. Место мне, правда, на галёрке досталось, но и то — счастье! Он вышел, — зал вскочил, овации! Я весь концерт, как во сне простояла. Он играет, а я стою, плачу… И, вроде, ну что плакать-то? Вот же он — живой, родной такой — вот, рядом, в пяти шагах! А я реву, дура, счастливая, гордая за него. Потому, что вот как может! Зал в полуобмороке… (с досадой) Видели бы вы! Слышали бы! Как он играл, Господи! Как он играл… У меня в груди всё сжалось — и пусто, и больно. (Старшему) Ну, нельзя так играть, понимаете?! Нельзя… Надо же беречь себя, в конце-то концов… Ну, потом, опять же, овации, цветы охапками. А я с этой розочкой, да ещё одета была как… Ну не собиралась же! «Всё, — думаю, — позорище. Увидит — ужаснётся!». Стыдно, а всё равно пошла к сцене. Столько хотелось ему сказать, но смотрю — народу тьма. «Скажу, — думаю, — элементарное «Молодец!». Пока добралась с галёрки, он все цветочки уже захапал и стоял-раскланивался. Бледный, во фраке… И вот я стою под сценой, смотрю ему в лицо и понимаю, что его главное желание сейчас — свалить в гримёрку, плюхнуться в кресло, и чтобы его никто не трогал! И я для него не то что даже пустое место, а пустое место весьма ему неприятное. Хоть и краем глаза не покосился, всё в зал смотрел, а чувствую, — раздражает его моё присутствие, не знает, видно, чего ему от меня ожидать. И возложить бы мне цветок к его ногам, да свалить подальше, чтоб не напрягался, но я же хочу ему сказать, что он молодец! Вот и стою, жду, сияю под сценой, как… А он всё кланялся и кланялся. И, так как я смотрела, не отрываясь, ему в лицо, а он — исключительно в зал, я даже и не заметила, как он у меня, при очередном поклоне, цветочек и цапнул. Профессионально так цапнул — руки отдельно, улыбки отдельно. И я стою, глядь, а роза уже у него! Я только и смогла вымолвить: «Ну, молодец…». И пошла. А что делать? Промёрзла ещё час у служебного входа, поглядела, как он автографы раздавал. Сама не подошла. Он всё равно писал одно и то же, даже не глядя — кому. Прошёл мимо… И таким ничтожеством я себя почувствовала… Я же всё про него знала — до мелочей: про жён, про галстуки его любимые. Я все статьи о нём из журналов вырезала, наизусть их все помнила. Портрет его под подушкой… Надо мной все девчонки наши смеялись… Думала, что не везёт ему с семьёй оттого, что я ему предназначена. Только я, казалось, смогу и понять его и простить, и плечо подставить… А то, что женат, — так не может же он в одиночестве меня дожидаться. Но вот, — думала, — встретит он меня и всё поймёт, разглядит и скажет: «Наконец-то…». И вот — Он — его глаза, улыбка, жесты: всё родное, любимое. А я ему — никто. Просто никто. Меня в его мире нет вообще. И не нуждается он во мне вовсе…
